Воспоминания об Илье Эренбурге - Илья Эренбург

И снова та Москва второй половины тридцатых годов:

Дома кочуют. Выйдешь утром, а ТверскаяСвернула за угол. Мостов к прыжку разбег.На реку корабли высокие спускают,И, как покойника, сжигают ночью снег…

и Париж 1940 года с его улицей "Ищу полдень", где

Девушка идет, она ищет,Где ее любовь, где кладбище……Иди, не говори, путь тот долгийЭто весь Париж ищет полдень.

Глух тот, кто не слышит музыки этих стихов, и слеп тот, кто не видит человечества, ищущего полдень. И трудно забыть стихи Эренбурга о России, стихи о второй мировой войне. Вот эти стихи:

В пригожий день, среди кустов душистых,Когда бы человеку жить и жить,Я увидал убитого связиста,Он все еще сжимал стальную нить.В глазах была привычная забота,Как будто мертвый, опоздать боясь,Он торопливо спрашивал кого-то,Налажена ли прерванная связь.

Прерванная связь! Это стихи больше, чем об одном убитом связисте и об одном порванном телефонном проводе. Наладить нарушенную связь между всеми добрыми людьми, ту связь, которую вновь и вновь пытаются порвать враги мира, — вот о чем не перестает и сейчас говорить подтекст этих стихов. Такова поэзия Ильи Эренбурга.

Передо мной новые стихи Эренбурга — цикл в журнале «Знамя» за ноябрь 1965 года. Всматриваюсь с величайшим интересом, но и с некоторой тревогой. Привык ему верить — уж не напророчит ли он снова чего-нибудь тяжкого, как в «Верности»?

Что же он пишет?

…Все не так. В моем проклятом возрастеКарты розданы, но нет уж козыря…Неужели действительно так? Но читаю дальше:Страсть грызет и требует по-прежнему,Подгоняет сердце, будто не жил я,И хотя уже готовы вынести,Хватит на двоих непримиримости,Бьешься и не только с истуканами,Сам с собой.

Значит, сила есть! Вот и в другом стихотворении, об осени, где говорится:

Не время года эта осень,А время жизни. Голизна.Навязанный покой несносенПримерка призрачного сна.Концовка отнюдь не такая печальная, как начало:Я столько жил, а все недожил,Недоглядел, недолюбил.

Что недоглядел? Что недолюбил? Да, конечно:

Из-за деревьев и леса не видно.Осенью видишь, и вот что обидно:Как было многое видно, но мнимо,Сколько бродил я случайно и мимо,Видеть не видел того, что случилось,Не догадался, какая есть милостьВ голый, пустой, развороченный вечерРадость простой, человеческой встречи.

Неужели же он и впрямь оказался столь одинок? Нет, вот он уже не в лесу, а в самолете, и рядом с ним не кто иной, как Антон Павлович Чехов, который, впрочем, оказывается вовсе не Чеховым, а современником, говорящим:

…Лечу я в Лондон — лес и лен,Я из торговой сети,Лес до небес и лен как клен,Все здорово на свете!

Я читаю эти строки из стихотворения, завершающего эренбурговскую подборку в «Знамени», и вздыхаю с облегчением. Раз Илья Григорьевич устами своего героя сказал о том, что все здорово на свете, — значит, все так и есть! Я верю замечательному поэту Илье Эренбургу!

1966

Лев Озеров

Тихий громкий голос

Его глаза после Испании меня поразили. Казалось, что зрачки этих глаз каким-то невидимым и непомерным грузом тянут книзу. Иссиня-фиолетовые мешки под глазами еще более подчеркивали эту тяжесть зрачков. Волосы уже с проседью, всклокоченные по-эренбурговски, — в силу внутренней, никогда не утихающей тревоги. И сутулость у него своя, особая, далеко не академическая. Тремя прокуренными пальцами он цепко держит одну из своих трубок. Он задымлен и пропылен. Пиджак мешковат, крупнозернист, складчат.

И все-таки при мешковатости фигуры и небрежении к одежде в нем было нечто от европейца, парижанина, собеседника больших поэтов и художников. Не лоск, а культура общения. Он приезжал два или три раза к нам в Институт истории, философии и литературы (ИФЛИ). Встречали его восторженно. Мы видели в нем участника и летописца героической борьбы испанского народа против фашизма. Долго не отпускали. Шли провожать его толпой. Все последующие дни только и было разговоров что о нем.

При первом же взгляде на него — понятно: человек не щадит себя, живет на износ. Это не вызывает жалости, скорей зависть — вот так и надо жить. Иначе он не может. У него своего рода пальма первенства: уже понюхал, что такое фашизм. Нам это только еще предстоит. Тем интересней смотреть на него, слушать его, думать над смыслом его рассказов и предупреждений. А в предупреждениях его ничего дидактического, только пережитое.

Одним из первых у нас Илья Григорьевич Эренбург разглядел в воркующем розово-голубом расчетливо-сентиментальном бюргерстве и европейском мещанстве старших братьев и отцов фашистских молодчиков. Сперва мирно попивали пиво, потом пустили в ход пивные кружки, потом жгли на кострах Генриха Гейне и Иоганнеса Бехера, потом из человеческой кожи делали абажуры.

Как художник, обозначив генеалогию фашизма, Илья Эренбург никогда не забывал о различии между немцем Гёте и немцем Герингом, между немцем Шиллером и немцем Геббельсом. Усики и маниакальные жесты Гитлера воспроизведены у писателя с подлинным верно и потому гротескно. До стычки с фашизмом мы уже побывали в выставочных залах книг Ильи Эренбурга и там познакомились с этим нацистским зверинцем.

Короткие встречи и беседы до войны не запомнились. Я жадно смотрел и слушал. Это было явлением необычным, выходящим за рамки художественной литературы.

В 1942 году я встретил его возле гостиницы «Москва». Он прогуливал собаку.

— Во второй половине ночи заходите в "Красную звезду".

— ?..

— Другого времени нет. К полночи, к часу ночи заканчиваю статьи. Потом пишу рассказы.

— Но я и тогда вам помешаю.

— Ничего. Прерву.

Он кивнул головой и вернулся в гостиницу. Я смотрел ему вслед. Снег на сутулой его спине лежал подушкой.

Я пришел к нему в половине четвертого ночи. Он сидел за машинкой среди бумаг и книг, валявшихся всюду среди пачек трубочного табака.

— Читайте стихи, — сказал он тихо, но повелительно.

Из большой пачки он отобрал одно: "Пахло хлебом и теплом в избе". Концовку этого стихотворения он произнес вслух и повторил: "Но алмазу долго надо ждать, чтоб таким как сердце твердым стать".