Волки Кальи - Стивен Кинг

Катберт Оллгуд, который когда-то въехал в феод Меджис с грачиным черепом на луке седла. «Дозорный» — так он его называл и разговаривал с ним, как с живым, а иногда доводил Роланда до белого каления своим шутовством, а здесь он стоит, пошатываясь, под палящим солнцем, с дымящимся револьвером в одной руке и рогом Эльда в другой, залитый кровью, наполовину ослепший, умирающий… но, как всегда, смеющийся. О, добрые боги, смеющийся и смеющийся.

— Роланд! — кричит он. — Нас предали! Их гораздо больше! За нашими спинами море! Мы атакуем?

И Роланд понимает, что он прав. Если их походу к Темной Башне суждено завершиться здесь, на Иерихонском Холме, если предательство одного из своих и превосходящие числом варвары Джона Фарсона сокрушат их, что ж, они должны умереть красиво.

— Да! — кричит он. — Да, очень хорошо. Все ко мне! Стрелки, ко мне! Ко мне, я говорю!

— Что касается стрелков, то я здесь, — отвечает ему Катберт. — И мы — последние.

Роланд смотрит на него, потом обнимает под этим жутким небом. Чувствует, как горит тело Катберта, чувствует его предсмертную дрожь. И все-таки он смеется. Берт все-таки смеется.

— Хорошо, — хрипит Роланд, оглядывая своих оставшихся соратников. — Мы их атакуем. Никого не щадить.

— Нет, никого не щадить, абсолютно никого, — говорит Катберт.

— И мы не примем их капитуляцию, если они попытаются сдаться.

— Ни при каких обстоятельствах, — соглашается Катберт, давясь от смеха. — Даже если все две тысячи человек поднимут руки.

— Тогда дуй в этот гребаный рог!

Катберт подносит рог к окровавленным губам, и выдыхает в него весь запас воздуха в легких. Звук рога перекрывает грохот выстрелов, а когда через минуту (может, через пять, через десять, время не имеет значения в этой последней битве) рог выпадает из пальцев Катберта, Роланд оставляет его лежать в пыли. В горе и жажде крови он напрочь забывает про рог Эльда.

— А теперь, друзья мои… хайл!

— Хайл! — кричит дюжина голосов под раскаленным солнцем. Это их смерть, смерть Гилеада, смерть всего, но его это более не волнует. Знакомая красная ярость, сравнимая с безумием, застилающая разум, топит в себе все мысли. «Один последний раз, — думает он. — Пусть будет так».

— Ко мне! — кричит Роланд из Гилеада. — Вперед! За Башню!

— За Башню! — повторяет Катберт за его спиной. В одной руке, поднятой к небу, он держит рог Эльда, во второй — револьвер.

— Пленных не брать! — кричит Роланд. — ПЛЕННЫХ НЕ БРАТЬ!

Они мчатся вперед, на орду Гриссома, море синих лиц, он и Катберт впереди, минуют первые каменные серо-черные лица, стрелы и пули свистят вкруг них, и тут слышатся колокольца. Мелодия, прекрасней которой не бывает. Чудесные звуки, от которых едва не разрывается сердце.

«Только не сейчас, — думает он. — Только не сейчас. Позволь мне довести до конца эту атаку, бок о бок с другом, и наконец-то обрести покой. Пожалуйста».

Он ищет руку Катберта. На какое-то мгновение чувствует прикосновение липких от крови пальцев друга, там, на Иерихонском Холме, где оборвалось его храброе, полное смеха существование… а потом пальцы, коснувшиеся его, исчезают. Вернее, его пальцы проходят сквозь пальцы Берта. Он падает, падает, мир темнеет, он падает, колокольца бьют, каммен играет («Похоже на гавайскую мелодию, не так ли?») и он падает, Иерихонского Холма уже нет, рога Эльда нет, только темнота и красные буквы в темноте, некоторые — буквы ВЫСОКОГО СЛОГА, их достаточно много, чтобы он мог прочесть, что они говорят, а говорят они…

Светилась надпись: «СТОЙТЕ». Роланд видел, что люди переходили улицу, несмотря на запрет. Бросали быстрый взгляд в сторону приближающихся автомобилей, а потом ступали на мостовую. Один такой мужчина решил пересечь улицу буквально перед бампером желтого такси. Водитель нажал на клаксон, вывернул руль. А пешеход что-то прокричал, а потом вскинул руку с выставленным средним пальцем и помахал вслед удаляющемуся такси. Роланд решил, что едва ли этот жест является пожеланием долгих дней и приятных ночей.

В Нью-Йорке стояла ночь, и хотя людей на улице хватало, никого из своего ка-тета Роланд не увидел. Такого развития событий, Роланд в этом честно себе признался, он не ожидал. Никак не мог предположить, что окажется тем единственным, кто попадет в Нью-Йорк. Не Эдди, а он. И куда же, о боги, ему идти? И что он должен сделать, когда доберется до цели?

«Помни собственный совет, который ты им дал, — сказал он себе. — „Оказавшись в Нью-Йорке в одиночестве, оставайтесь на месте“».

Но сие означало, что он должен стоять столбом… он посмотрел на зеленый для пешеходов сигнал светофора… на углу Второй авеню и Пятьдесят четвертой улицы, где красная надпись «СТОЙТЕ» сменилась на белую «ИДИТЕ», чтобы через короткий промежуток времени снова стать красной.

Пока он над этим раздумывал, за спиной раздался голос, пронзительный, вибрирующий от счастья: «Роланд! Сладенький! Повернись и посмотри на меня! Посмотри на меня внимательно!»

Роланд повернулся, уже зная, что увидит, но все равно улыбаясь. Это ужасно, вновь пережить день на Иерихонском Холме, но тут он получил мощный заряд положительных эмоций: по Пятьдесят четвертой улице к нему спешила Сюзанна Дин, смеясь и плача от радости, с распростертыми руками.

— Мои ноги! — она кричала во всю мощь легких. — Мои ноги! Мои ноги снова целые и невредимые! О, Роланд, сладенький, восславим Человека-Иисуса! МОИ НОГИ СНОВА ЦЕЛЫЕ И НЕВРЕДИМЫЕ!

Она бросилась ему на грудь, целуя щеку, шею, лоб, нос, губы, повторяя снова и снова: «Мои ноги, о, Роланд, ты видишь, я могу ходить, я могу бегать, у меня снова есть ноги, слава Господу и всем святым, мои ноги целые и невредимые!»

— Доставь себе удовольствие и используй их на полную, прошу тебя, — у Роланда давно уже вошло в привычку использовать обороты речи и повадки жителей тех мест, куда заносила его судьба. Теперь вот в ход шли обороты Кальи. Он полагал, что тоже начал бы показывать средний палец водителям такси, если б подольше пожил в Нью-Йорке.

«Но я всегда буду чужаком, — думал он. — Еще бы, я даже не могу правильно сказать: „Аспирин“. Всякий раз, когда пытаюсь, получается не так».

Она взяла его за правую руку, потянула вниз, заставила прикоснуться к голени.

— Ты ее чувствуешь? — просила она. — Я хочу сказать, она есть, это не плод моего воображения?