ГОРСТЬ СВЕТА. Роман-хроника. Части третья, четвертая - РОБЕРТ ШТИЛЬМАРК

Однако на деле все обстояло иначе!

Ибо уже успел выгрузиться подошедший с того берега Волхова эшелон с батальоном железнодорожных восстановительных войск!

Трактора-тягачи бодро потащили с низких насыпей скрученные, спутанные клубки рельсов и выдранных из щебенки шпал, упавшие мачты, остовы разбитых вагонов, разметанные бомбовыми ударами колесные пары, искалеченные стрелочные переводы, опутанные проводами и проволокой. Все это гиблое месиво и крошево с удивительной быстротою и сноровкою оттаскивалось далеко в сторону, и кое-где, на месте бывших путей, прямо на глазах возрождались свободные участки пристанционной территории со следами уничтоженных шпал и вывернутой из-под них, облитой нефтью, щебенкой.

Не прошло и двух часов, как на этом освобожденном пространстве вытянулась первая нитка главного пути, а за нею и вторая. Скоро возродились наново два стрелочных перевода, и начали расти ближние запасные пути.

— Неужто хотят еще нынче нас пропустить? — поражался Володя.

Увы! На юго-западе, пока еще беззвучно, стали снова лопаться белые клубочки в осеннем небе, на большой высоте. Потом слышнее стала стрельба зениток, и еще через секунды новая черная стая юнкерсов пронеслась над Званкой, и опять загрохотали взрывы прицельных авиабомб. Простучали и пулеметы, не понять было, то ли с земли, то ли с неба. Впрочем, это прояснилось быстро — стали рваться на обугленной почве пули с пироксилиновой начинкой, только продлилось это все считанные миги... Опять все притихло в Званке и над нею, только в стороне жилья надсадно визжала раненая собака, пока не треснул винтовочный выстрел: похоже, кто-то из солдат сжалился...

Проложенные буквально минуты назад пути опять пострадали. Тут шло явное соревнование в выдержке и терпении: кто кого переупрямит — разрушители или созидатели?

Вышеуказанные созидатели весьма прозаически и буднично принялись вновь за свое дело. Опять замаячили на путях солдатские шинели, опять ударили по костылям железные молотки. Опять рихтовали пути, прикладывали линейку к рельсам, восстанавливали нарушенную параллельность ниток пути, снова тянули провода связи и сигнализации, ладили стрелки.

Словом, часа через три после повторного налета станция Званка приняла первый поезд со стороны Вологды.

Рональд с морячком наблюдали, как паровоз этого поезда торопливо пробежал по свеженстланному запасному пути от головы состава к его хвосту. Видимо, поезд готовили в обратный путь, ибо колею на Кабону еще не успели восстановить, а держать состав на угрожаемом участке опасались.

— Кому на Вологду? — кричал комендант станции. — Быстрее по вагонам!

Те из эвакуируемых ленинградцев, кто тоже успел добраться до станционных путей, поторопились к пустому поезду, но не заполнили и четверти пассажирских мест. Паровоз, тендером вперед, стронул состав. Поезд прогремел по Волховскому мосту...

Почти без остановок двигались до Тихвина, то черепашьим шагом, то повеселее. Тихвин проспали. На следующее утро оба фронтовых друга шагнули с вагонной подножки на высокий вологодский перрон.

Для Володи город Вологда был конечным пунктом назначения. Для Рональда — одной из бесчисленных пересадок на его горьком тыловом маршруте.

...Володя привел товарища в дом своих вологодских родственников. Фронтовиков приняли с российским гостеприимством. И хозяева, и гости почти не вставали из-за стола с утра и чуть не до полуночи. Это было первое за всю войну чисто семейное застолье, с холодцом и солеными груздями, щами и гречневой кашей, шанежками, домашними наливками, клюквенным квасом, полынной настойкой и... жаркими поцелуями в сенях, по очереди со всеми тремя хозяйскими дочками, из коих две уже успели овдоветь за войну, а младшая, школьница, о замужестве еще только мечтала.

День спустя Рональд предъявил свои документы и аттестаты, вкупе с опечатанным «личным делом», военному коменданту станции Вологда — пожилому, внимательному, веселому, судя по искре во взгляде. Начал он, впрочем, с чисто административной формальности: покосился на ремни портупеи, уперся взглядом в кобуру на левом боку гостя, небрежно взял удостоверение, открыл заднюю крышку, прочитал данные о системе и номере оружия.

— Отстегните!

Сверил номер, возвратил оружие и, подобрев лицом, усадил гостя, стал расспрашивать подробное о Ленинградском фронте.

Под конец приоткрыл шкафчик у стены, и две граненые стопки наполнились неразведенным спиртом, слегка настоенном, ради устранения сивушного духу, на лимонных корочках. Огненная влага, как известно, располагает к откровенности! Посему Рональд, апеллируя к обширному опыту собеседника, отважился прямо спросить, что же конкретно может ожидать в далеком Ташкенте эвакуированного с фронта офицера, коли фамилия его оканчивается не флексиями «ОВ», «ЕВ» или «ИН». Неужто, мол, злая судьба-разлучница навсегда отделила его от фронтовых товарищей по оружию и обрекла на безрадостное участие в какой-нибудь чужеродной дивизии, в роли, скажем, немца-антифашиста?

Комендант подумал-подумал и... распечатал пакет! Извлек папку с «личным делом», внимательно прочел все бумаги, одну за другой.

— Напрасно тревожитесь, капитан! Не считайте свое откомандирование бесчестьем. В «деле» нет никаких указаний насчет направления вас в нацформирования. Вы эвакуируетесь в тыл в связи с ранениями и контузией, а главное, в полном соответствии с приказом Верховного главнокомандования о направлении заслуженных фронтовиков преподавателями военных училищ, на место необстрелянного нынешнего персонала. Будете молодежь к фронту готовить, думаю! Так что черные мысли отбросьте! Да иначе и не выпустили бы вас из действующей армии с персональным оружием по аттестату! Сами поймите, что ваши опасения беспочвенны. Езжайте, разыщите бедствующую без вас семью, укройте ее при себе, а война, капитан, без вас не кончатся, будьте уверены!

Успокоенный таким сердечным напутствием, Рональд Вальдек взял под мышку свое, вновь опечатанное сургучом «личное дело», простился с Володиной родней и двое суток спустя уже стучался в Малом Трехсвятительском переулке к дворнику Борису Сергеевичу, который и впустил хозяина-гостя в его осиротевшую, холодную московскую квартиру.

Запыленные вещи стояли на прежних местах какими-то призраками былой жизни. Картины на стенах, зеркало в старинной серебряной раме, японские эстампы, рисунок Кончаловского — портрет актера «Кабуки», сенсея Тедзиро Каварадзаки (он накладывал на лицо штрихи «дьявольского» грима), феофилактовская акварель «Венеция» — подарок С.А.Полякова, — все это, как во сне, предстало глазам, не чаявшим такой встречи.