Принцесса Володимирская - Евгений Салиас-де-Турнемир

Надев плащ в швейцарской и ожидая, чтобы подъехала его великолепная, голубая с золотом и всякими орнаментами карета, принц, всегда с удовольствием и фамильярностью болтавший с лакеями, обратился, смеясь, к швейцару и потрепал его по плечу:

– Что, братец, каково я дом осветил? Только вот что – дело мастера боится, весь рукав себе и все кружева обкапал.

В эту минуту по лестнице спускались два рослых лакея, которые часа два тому назад были разбужены вестью, что дом помимо них осветился огнями. Они быстро оделись в свои ливреи, живо натянули свои чулки и башмаки и быстро поднялись наверх принимать гостей и служить.

Оба лакея, конечно, догадывались, что в доме что-то произошло; не сама же барышня лазала по стульям и по креслам и зажигала свечи. Здесь их ожидало подтверждение их подозрений.

– Ну вы, сони, болваны, – обратился к ним принц, – за то, что я должен исполнять вашу обязанность, я на вас подам жалобу в магистрат и попрошу короля взять вас рекрутами в его армию. А покуда вот вам!

И принц, достав светло-зеленый шелковый кошелек с двумя кистями и двумя кольцами, швырнул его в ноги лакеев. Серебро и золото звякнуло на каменном полу швейцарской.

Один из лакеев поднял кошелек, и оба стали низко кланяться, усмехаясь и стараясь своими лицами всячески изобразить свое изумление и удивление к ловкости принца Дон-Жуана.

Принц пошел было к подъезду, но приостановился и вдруг воскликнул:

– Ах, как глупо: а тебя-то я и забыл! Ну, вот тебе одному зато!

И точь-в-точь такой же кошелек попал в руки швейцара.

Принц никогда не выходил из дому, не имея, по крайней мере, четырех подобных кошельков, всегда светло-зеленых шелковых и всегда наполненных или мелким серебром, или золотыми, маленькими и большими червонцами.

То, что он разбрасывал и раздавал таким образом в день, составляло малейшую долю его дневного громадного дохода.

Где принц Адольф проходил, там, будто по его следам, у бедных являлись довольство, достаток, у достаточных людей – роскошь; но чаще всего за принцем, как будто какой кровавый след, являлся разврат, драма! Один раз последствием его щедрот было и убийство!.. Но, к чести нравов современной ему Германии, надо прибавить, что это убийство наделало много шума, потому что в данном случае родная мать зарезала свою дочь, обольщенную принцем.

VIII

Между тем в кабинете, где сидели рядом Алина и доктор, шла беседа, и хотя девушка была отчасти грустна, но веселый доктор невольно заставил ее рассмеяться несколько раз.

Августа появилась с подносом, на котором был ужин. Алина оживилась; она была действительно голодна, а эти незваные гости заставили ее более двух часов еще поголодать; красавица при виде двух блюд на подносе развеселилась совсем.

– Вы мне поможете? – обратилась она к Стадлеру.

– С удовольствием.

– Отлично. Так кушайте запросто. Я ужасно люблю вот этак поесть или где-нибудь на юру [6] кофею напиться. Особенно люблю, чтобы чашка была простая и чтобы стояла не на изящном столике, не на салфетке, а где-нибудь на подоконнике, именно на подоконнике.

– Отчего же именно таким образом? – удивился Стадлер.

– Очень просто: это мне напоминает одно время моей жизни. В это время я жила в убогом домике одного старика музыканта, почти в нужде, но это время, доктор, я не променяю ни на эту квартиру, ни на какое богатство. Тогда жизнь моя была так же весела, как жизнь птички… Только одно горе было у меня, оставшееся от прежних лет, но теперь это горе тоже со мною; зато обстановка моя не заставляет меня забывать его, а, напротив, все чаще напоминает. Тогда было горе – и жизнь легкая, счастливая; теперь тоже горе – и жизнь трудная, положение почти безвыходное.

Алина задумалась, и несколько минут длилось молчание.

– Ну вот, когда вы покушали, – сказал доктор, – теперь попросите Августу удалиться, а сами давайте беседовать.

Августа, не ожидая приказания, собрала посуду и ушла с подносом.

– Итак, говорите! В чем дело? – вымолвил Стадлер, усаживаясь в покойном кресле, – я выслушаю вас внимательно, так же, как если бы пришлось мне выслушать биение сердца, или дыхание, или пульс. А затем я вам пропишу рецепт, и поверьте, что этот рецепт будет не хуже того, что я пишу для аптеки, а может быть, даже и лучше; в его писанье, верьте мне, я внесу, помимо опыта, знания и ума, еще сердце, чувство, мою дружбу к вам.

– О, я верю в это, доктор… Но я не знаю…

– Не забудьте, – перебил ее Стадлер, – что я незаменимый, единственный человек, единственный мужчина из всех, кого вы знаете в Берлине, а быть может, и из всех тех, которых вы и прежде знали. Я должен внушать вам к себе доверие – за особо не оцененное качество, которое вы должны оценить, – знаете ли вы, какое?

И видя вопросительный взгляд на лице Алины, доктор продолжал:

– Очень просто: я единственный человек во всем городе, который не влюблен в вас. Я не мечтаю победить вас, не надоедаю пошлыми ухаживаниями – я просто друг ваш. Вот, – прибавил он, смеясь, – с вашей-то красотою подите-ка поищите во всей столице другого человека, способного не влюбиться в вас… С огнем не найдете!

Алина рассмеялась и сказала несколько кокетливо:

– Может быть, это и правда; но вы не замечаете, доктор, что вы говорите это с таким лицом, таким голосом, с такою страстью в голосе, что другая бы вам и не поверила.

– Даю вам честное слово, которого я никогда не даю даром, что я ни капли не влюблен в вас. Я вижу, что это такая редкость, что вам так редко случалось встречать подобных субъектов, неспособных сходить от вас с ума, что вы даже не верите.

И доктор, а вместе с ним и Алина начали уже непритворно весело смеяться.

– Итак… Итак, безвредная для меня Сивилла Франк, я слушаю вас, начинайте ваше повествование, или вашу исповедь.

– Да я никакой исповеди и не собираюсь начинать. Я повторяю вам, что я не знаю, что сказать. Действительно, я вас вызвала, не будучи больна, чтобы вы меня спасли от назойливого фата, от которого я на днях надеюсь сама отделаться; но рассказать вам все – трудно. Да и, право, доктор, не стоит того. Благодарю вас за то, что сегодня вы меня избавили от него, а рассказывать, поверять, просить совета вашего… В чем? Зачем? Вам трудно будет, даже невозможно, помочь мне.

– Так, стало быть, я ничего не узнаю от вас?

Алина, улыбаясь, пожала плечами.

– Напрасно! Почему вы знаете, как я могу помочь вам?

– Видите ли, – начала Алина, помолчав, – я не знаю, не уверена вполне, насколько вы осторожный и скрытный человек.

– О, это даже оскорбительно! Неужели вы думаете, что в серьезном деле я буду так же шутить, как вы привыкли видеть меня в обществе?

– Хорошо… В таком случае, можете ли вы, как холостой человек, принять в свой дом одну мою родственницу, которая на днях приедет, и скрыть ее у вас в доме так, чтобы не только общество, но даже полиция короля не могла открыть ее пребывание у вас?