Санджар Непобедимый - Михаил Шевердин

Печально тащился караван по извилистому, усеянному могучими валунами ущелью, сжатому отвесными выщербленными стенами. Удивительно пустынно было здесь. Ни птицы, ни бабочки, ни стрекозы. Даже кузнечики и саранчуки — и те пропали. Ничего кроме жалкой колючки, соли и камней. Все мертво.

Ветер не проникал в узкую щель. Накаленный восьмидесятиградусной жарой воздух отчетливо видными струйками поднимался вверх, и казалось, что скалы, глыбы известняка, каменные стены непрерывно трепещут и шевелятся.

Внезапно на гребнях скал, с обеих сторон нависших над ущельем, появились крошечные фигурки всадников.

— Ну, кажется «они», — с равнодушием обреченности заметил кто–то.

Джалалов потащил через голову винтовку. Глухо прозвучал испуганный женский крик.

— Придется, что ли, в укрытие идти, — неуверенно сказал Медведь, — а то здесь как кроликов всех перехлопают… Спрятаться, до ночи просидеть, а там по холодку выберемся.

Но он сам не торопился слезать с лошади и только погрозил кулаком в сторону скал и смачно выругался.

Обоз продолжал двигаться, всадники ехали все так же на большом расстоянии по бокам, то забираясь на вершины холмов, то ныряя в расщелины и исчезая из виду.

— Хоть стрелять бы начали… А то какая–то игра в кошки мышки.

Апатия и уныние царили в обозе. Казалось, появись сейчас среди арб и верблюдов с гиком и воинственными воплями вооруженные до зубов бандиты, и все безвольно подставят под ножи свои шеи.

— Сто–о–о–й! — Глухо пронеслась команда.

Караван с шумом остановился на берегу соленой речки. Лошади жадно тянулись к воде и, сделав единственный глоток, отступали, беспомощно помахивая головой. Глаза их, умные и печальные, наливались кровью, горло делало судорожные движения…

Люди бродили вдоль берега реки. Кое–кто прилег на песок под арбами, пытаясь найти прохладу в маленьком клочке тени среди нестерпимого, режущего глаза сияния. Дремота, полная кошмаров, навалилась на мозг. Хотелось пить.

И как–то без всякого энтузиазма, без малейшей радости в сознание людей проникли чьи–то слова, произнесенные равнодушно, монотонно:

— То не басмачи, то наши, красноармейцы.

Послышался топот. Проскакал боец, мелькнуло под белым платком коричневое воспаленное лицо.

Караван заволновался, зашевелился. Арбакеши бросились запрягать.

Через десять минут обоз снялся с печального бивуака.

Еще час пути… Еще час безмерных страданий людей и животных. Но оказалось, что подлинные мучения еще только впереди.

Начался подъем.

Вдоль обоза проехал Кошуба. Не останавливаясь, он предупреждал вполголоса:

— Подтянитесь… Проверьте винтовки.

Караван подъезжал к месту, завоевавшему печальную славу, — к Минг–мазару, что значит — Тысяча могил.

С холма расстилался вид на широкую, бескрайнюю степь, кое–где покрытую зелеными пятнами камыша и белыми плешинами солончаковых болот… Точь в точь как и тогда, на Байсунском перевале, гигантский столб желтой пыли медленно плыл над равниной.

Кошуба долго смотрел в бинокль и о чем–то советовался с Гулямом и Курбаном. Затем он махнул рукой, и два всадника поскакали на юг.

— Живее, живее, — командовал Кошуба. — Передать обозу, чтобы пошевеливались. — И, подъехав к Медведю, как бы невзначай, заметил: — Если это они, то они нас почти прозевали. Кони их тоже выбились из сил. И смогут они лишь нажимать с хвоста. Только поживее…

И, как нарочно, в эту минуту остановилась арба. Резко свернув в сторону, лошадь своротила громоздкую повозку в рытвину. Арбакеш, молодой, франтовато одетый парень соскочил с лошади и, нагло улыбаясь, подошел к Кошубе.

— Дальше не поедем… — Тон его был развязный. Он лихо заломил свою лисью шапку и уперся обеими руками в бока. Новенький полосатый бекасамовый халат его был перевязан ярко расшитым поясным платком. На желтых сапогах не было ни пылинки.

Командир молча рассматривал арбакеша. Тот, не дожидаясь вопроса, продолжал:

— Чека выскочила, колесо сейчас упадет.

Он лениво играл плеткой с дорогой серебряной рукояткой и самодовольно поглядывал на длинную вереницу остановившихся арб, путь которым преграждала его арба.

— Надо чинить… Починку будем делать.

Дорога шла по глубокой узкой выемке, выбитой в течение тысячелетий караванами и арбами в рыхлой лессовой толще. В узком коридоре обоз был как в ловушке.

Джалалов подскочил к арбакешу и срывающимся голосом закричал:

— Сейчас же, сейчас же трогай!

Арбакеш все так же нагло улыбался. Только глаза его, черные и пронзительные, заметались по сторонам, и камча запрыгала в руке.

По обрыву, из выемки, где сгрудился обоз, поднимались возбужденные, горячо жестикулирующие арбакеши.

Тогда Кошуба небрежно процедил сквозь зубы:

— Джалалов, успокойся.

Он слез со своего коня, и ведя его под уздцы, подошел вплотную к арбакешу. Выражение лица молодого парня под взглядом Кошубы начало меняться; бледность разлилась под коричневым загаром, глаза потеряли наглый блеск.

Около десятка арбакешей столпились вокруг них. Это были чернобородые, атлетически сложенные молодцы, славившиеся на всем Дюшамбинском тракте своей лихостью, удалью и неразборчивостью в вопросах морали.

Еще свежа была в памяти бухарцев легенда о некоем полунищем возчике Саибе с большой Каршинской дороги. Саиб повез богатого купца из Самарканда в Карши, а вернувшись, вскоре, превратился в Саиб–бая, богатого землевладельца в долине Зеравшана. Поговаривали, что купец вез много золотых монет, и что и купец, и монеты исчезли без следа, как будто их проглотили пески Кызыл–Кумов. Но кто мог заподозрить в чем–нибудь могущественного Саиб–бая — гостеприимного, хлебосольного и очень щедрого на подачки уездному начальнику и участковому приставу? Это тот самый Саиб–бай, который, как волшебник, за одни сутки насадил в пустынном урочище роскошный фруктовый сад только потому, что жена приезжего военного, жившего вблизи лагерного городка, выразила вслух сожаление, что приходится жить среди голой степи.

У недавнего арбакеша Саиб–бая было холеное, обрамленное ассирийской бородой лицо, белая, индийской кисеи чалма, три законных жены, не считая многочисленных наложниц, сотни батраков и тысячи баранов. И все же он был когда–то полунищим арбакешем, беспутным сыном большой дороги…

Арбакеши сумрачно смотрели на Кошубу. Они явно собирались затеять ссору, но Кошуба меньше всего намеревался вступать в переговоры. Он держался так, как будто перед ним было не полтора десятка отчаянных, вооруженных длинными ножами, головорезов, а несколько непослушных, расшалившихся мальчишек.