Стоп. Снято! Фотограф СССР. Том 3 (СИ) - Токсик Саша

— В десять откроется, — Женёк с трудом сдерживается, чтобы не высказаться насчет моей неосведомлённости об элементарных вещах. — А что тебе нужно? Вроде у нас есть с собой всё.

— Мороженное нужно, — говорю, — жаль, что закрыт.

— Мороженное на станции купить можно, — предлагает приятель, — там буфет с семи часов утра работает.

— Я не хочу мороженое, — бурчит Подосинкина, — давайте поскорей закончим и разойдёмся?

— Я хочу, — отвечаю ей, — вот прям захотелось, нет сил. Не могу без него сосредоточиться.

— Сейчас сбегаю, — охотно вызывается Женёк, — всё равно бестолку стою пока. Две порции брать?

— Три, — поправляю. — На всех.

— Я не буду… — упрямится редакторша.

— Это ты сейчас так говоришь, — отвечаю, — а потом начнётся: «дай лизнуть… да я только попробовать…».

Няша фыркает, выражая несогласие с моими выкладками. А я и правда не собираюсь с ней делиться своей порцией. Оказавшись в этом времени я неожиданно вспоминаю о своей юношеской страсти к пломбиру.

Понятия не имею, вкуснее он в Советском Союзе, чем в последующие эпохи, или нет. Для этого, пожалуй, надо брать в каждую руку по стаканчику и долго, вдумчиво сравнивать.

Некоторые вкусы впечатываются в сознание, очевидно в раннем детстве, и с тех пор воспринимаются единственно правильными. Пломбир… шоколад… борщ… селёдка под шубой.

Не зря говорят, что кулинарная ностальгия самая сильная. Берёзки растут почти по всему миру, а Достоевского, коли сильно приспичит, можно почитать в интернете. А вот солянку в интернете хрен скачаешь.

Итальянское мороженое считается лучшим в мире, а вот я, перепробовав все сорта не находил себе места. Слишком сладкое, слишком мягкое… В жару, а когда ж ещё есть мороженое, как не в жару, моментально тает заливая липким сиропом пальцы.

То ли дело родной пломбир, промороженный до каменного состояния. Если удастся вонзить в него зубы, то волна холода доходит до самого мозга, прорастая там искристыми сосульками.

Впрочем, сейчас я отправил Женьку за мороженым не ради гурманских капризов. Мне нужно остаться с Подосинкиной наедине. С ней явно что-то творится, и мне это не нравится.

В ожидании сладкого допинга мы идём к трибунам и садимся на лавки. Устроены они просто: бетонные основания-тумбы по бокам и синие доски между ними.

Няша сидит нахохлившись, словно воробей, по-детски обхватив руками коленки.

— Ну, рассказывай, — говорю, присаживаясь рядом.

— Что? — не понимает она.

— Как докатилась до жизни такой.

Шутки из двадцать первого века здесь незнакомы, так что моя банальная фраза вызывает у Подосинкиной бурю эмоций.

— А что не так в моей жизни⁈ — возмущается она, — Что вы все в неё лезете?

— Кто, все?

— Да вообще, все! — щёки Подосинкиной пылают.

Как многие натуральные блондинки она легко краснеет и выглядит при этом очаровательно.

— Можно подробнее?

— Нет! — её веки припухли, словно редакторша сейчас заплачает. Выплеснув гнев, Няша опускает голову. — Устала я, домой хочу. В Ленинград! Буду у Молчанова проситься, может быть отпустит.

Я не знаю, сколько Подосинкина обязана проработать «по распределению». Система, по которой выпускники ВУЗов обязаны были отрабатывать свой долг перед страной не там, где хотят, а «куда пошлют» умерла значительно раньше, чем я вошёл в сознательный возраст.

В Берёзове Марина около двух лет. Вряд ли срок истекает так быстро, иначе с такой отправкой не было бы смысла возиться на государственном уровне.

Меня беспокоит другое. Чтобы такая решительная и целеустремлённая девушка сдалась, сломалась и решила сойти с дистанции, требуется действительно немало усилий.

Неужели её «съели» местные недоброжелатели? Глядя на поникшую блондинку мне становится чисто по-человечески её жалко. Мало того, что я по объективным причинам не хочу смены редактора в берёзовской районке.

Марина адекватная и, не смотря на свойственные характеру заскоки, полностью устраивает меня в качестве руководителя. С ней можно договориться, у неё в конце концов сходный со мной взгляд на мир. Мы оба хотим сделать его лучше.

Оба ценим профессионализм и ненавидим бездельников и интриганов. Марина «мой человек», а своих я не бросаю.

Я придвигаюсь ближе и осторожно дружески обнимаю её. Она словно только этого и ждёт, тут же утыкаясь мне в плечо кудрявой головой.

— Думаешь, не знаю, что меня все, кому не лень обсуждают? — Подосинкина спрашивает меня, не поднимая лица, — как я одеваюсь, что говорю… что делаю… Что в газете, что в райкоме… даже не за глаза, а уже при мне, не стесняясь.

— Марина, — говорю, — а кого им ещё обсуждать? Ты, как ни крути, местная сенсация. Столичная жительница, самый молодой главный редактор в области, да ещё и красавица! Да тебе каждая вторая берёзовская жительница завидует, в возрасте от двенадцати до семидесяти пяти.

— А каждая первая? — с журналистской цепкостью переспрашивает Подосинкина.

— Каждая первая тебе подражает, — говорю.

— Врёшь ты, конечно, Ветров, — отвечает Няша, — но так врёшь, что тебе хочется верить.

И всё же я чувствую, что рассказала она не всё. Нападки на Подосинкину продолжаются, сколько я себя помню в этой новой жизни. Уверен, что в предыдущие месяцы ей тоже легко не было, особенно в первое время.

Что же случилось? Элементарно «кончилась батарейка», или произошло что-то, окончательно выбившее впечатлительную блондинку из колеи?

— Комаров приходил на прошлой неделе, — подтверждает она мои мысли, — с коллективом разговаривал. Говорит, у нас нездоровая обстановка. Некоторые сотрудники потом подходили и мне рассказывали, оказывается анонимки на меня пишут… и не только в райком, но и выше… а теперь ему распоряжение пришло, разобраться в ситуации.

— И кто же пришёл? — уточняю.

— Нинель и Таша, — удивляется Подосинкина, — а что?

— То, они — твои союзницы, — объясняю, — и этом своим приходом показали, на чьей они стороне. А Уколов, что?

— Уколов товарища Комарова в ман… матом, в общем, послал, — хихикает Марина, — сказал что никогда в жизни доносов не писал, а сейчас староват, чтобы начинать.

Водителя мы в расчёт не берём, значит не стали делиться подробностями бесед Ивахнюк и ответственный секретарь Степановна.

Со Степановной всё относительно понятно. Марина её работать заставляет, отчего сразу переходит в разряд «больных мозолей». А вот Ивахнюк отчего-то мне кажется основным выгодопреобретателем всей этой подковёрной возни.

Этими мыслями я и делюсь с Мариной.

— Что я ему сделала⁈ — изумляется она, — я к нему всегда со всем уважением. И зарплата с гонорарами у него по ведомости выходит в полтора раза больше моей. Это при том, что нервов меньше в разы.

— Он считает, что ты сидишь на его месте, — напрямую объясняю ей. — Ивахнюк уверен, что он стал бы главным редактором, если бы не прислали тебя. Так что ты хоть перед ним выплясывай, мила не будешь. Но в этом деле он явно не одинок. Его поддерживают. Помнишь, как тебя хотели подставить с аппаратурой?

— Забудешь тут, — Марина нервно вздрагивает, — если б не ты тогда…

— У них не получилось, и они решили тебе надавить на психику, затравить… Ничего другого они сделать не могут, ты хороший руководитель и талантливый журналист, — чуть поглаживая Подосинкину по плечу, я по капле вливаю в неё потерянную было уверенность в собственных силах. — Марина, я в тебя поверил, от учёбы на инженера отказался. Да и для остальных ты луч света в этом болоте. Неужели эти уроды тебя сломили?

— Вот ещё! — гордо поднимает нос Подосинкина.

— Пломбира не было, зато я крем-брюле купил! Вы же будете крем-брю… — из за школьного здания выруливает Жендос и застывает с открытым ртом, увидев нас в обнимку.

— Что ж так долго⁈ — восклицает Марина, решив что лучшая защита — нападение.

Она вскакивает со своего места, и забирает свою порцию из рук превратившегося в статую Женьки Ковалёва.

— Я же говорил, что придётся три брать, — пожимаю плечами в ответ на Женькин невысказанный вопрос: «Это что сейчас было?».