Звезда королевы - Елена Арсеньева

Все это не улучшило расположения ее духа, и она не смогла отказать себе в удовольствии грубо прикрикнуть на разошедшегося Данилу и турнуть его прочь из повозки — проветриться на козлах, рядом с Васенькой. Данила осоловело воззрился на нее, ничего не понимая, и в этот миг рядом с правой дверцею дормеза раздался выстрел, а за ним и второй — возле левой дверцы.

— Halte! Стой, стой! — закричали два мужских голоса.

— Разбойники! — прошептал враз протрезвевший Данила.

— Ну вот, накликал! — всплеснула руками Маша, а Егорушка высунулся в окошко, через которое переговаривались с кучером, и приказал:

— Гони во всю мочь! Не останавливайся!

Карета и так не останавливалась, однако лошади, взявшие было отчаянной рысью после выстрела, почему-то замедляли и замедляли бег. Васенька их не погонял: криков его и щелканья кнута не было слышно. Вот карета резко остановилась, и послышался глухой удар, словно наземь упало что-то тяжелое.

— Кучера-то убили… — с изумлением проговорил Данила, но испугаться при сем страшном известии никто не успел: обе дверцы кареты враз распахнулись, и путники увидели двух вооруженных людей, чьи лица были наполовину завязаны черными платками.

Данила и Егор Петрович даже не смогли пикнуть, не то что схватиться за оружие, как были вышвырнуты на дорогу. Следом, в ворохе взметнувшихся юбок, вывалилась Глашенька. Один из нападавших — огромный, кряжистый — вскочил в карету рядом с Машей, а другой, верно, сел за кучера, ибо раздалось пронзительное улюлюканье, защелкал кнут — и лошади понесли.

Маша кинулась было к дверце, но была схвачена за руку с такой силой, что громко закричала от боли. Но тут же другая рука разбойника, сжатая в огромный кулак, оказалась у самого ее лица и грубый, невыразительный голос произнес:

— Silence! [89]

При этом он, верно забывшись, продолжал выкручивать ей руку, и Маша вновь вскрикнула. Кулак разбойника без замаха ткнулся ей в висок. Удар был легкий и почти безболезненный, однако Маша тут же лишилась сознания, рухнула на подушки сиденья и уже не слышала, не видела, как карета вырвалась из лесу и, свернув на каменистую, горбатую дорогу, через полчаса тряской езды въехала по опущенному мосту над заболоченным рвом в полуразвалившиеся ворота одного из тех старинных, заброшенных замков, которые повсюду возвышались на скалах вдоль дороги, точно обглоданные временем скелеты.

Маша очнулась от холода. Еще не вполне придя в себя, повернулась на бок, сжалась в комок, пытаясь согреться, но спину тут же обдало сквозняком, а когда она бессознательно зашарила вокруг, чтобы найти и натянуть одеяло, ее ладони нащупали только серые камни. Тут уж окончательно пришла в себя и резко села, ошарашенно вглядываясь в непроницаемую тьму, царившую вокруг.

После первого всполоха ужаса — где я? что со мной?! — Маша вспомнила вчерашнее нападение на карету (впрочем, почему вчерашнее? может быть, за стенами этой темницы все тот же день, это лишь здесь ночь непроглядная!) и зловоние, исходившее от разбойника, выламывавшего ей руку. Рука все еще ныла — значит, и впрямь прошло не так много времени с тех пор, как она заточена здесь, в этой промозглой сырости. Ознобная дрожь прошла по спине, и Маша привскочила, желая пройтись, согреться… Но что-то, какое-то опасение удержало ее от того, чтобы резко выпрямиться, и слава Богу, не то она в кровь разбила бы себе голову о нетесаные, корявые камни потолка, нависшего так низко, что выпрямиться было невозможно: оставалось лишь стоять на колянях либо сгибаться в три погибели.

Маша крикнула — голос ее глухо отозвался от толщи стен, возвращаясь к ней, и все же какой-то дальний отзвук долетел справа. Не разгибаясь, высоко подняв юбки, чтобы не запутаться в них, Маша со всей возможной в этом положении прыткостью кинулась в ту сторону, даже не сообразив, что означает этот отзвук, влекомая неким инстинктом, а не мыслью, и вдруг всем напряженным существом своим ощутила, что своды этого cubliette [90], чудилось, лежавшие на голове и спине ее, немилосердно давившие на них, наконец приподнялись и расступились, а воздух, пусть и на малую толику, сделался свежее. Кажется, никогда в жизни Маша не потягивалась с таким наслаждением, как сейчас! Она осторожно подняла руки — и испытала прилив счастья, обнаружив, что, даже поднявшись на цыпочки, не достает до потолка, а стена, до которой удалось дотянуться, не столь осклизлая, как в том месте, где она очнулась. Верно, ее запихали в тот сырой гроб нарочно, чтобы еще больше напугать, подумала Маша — и вдруг с изумлением поняла, что ей совсем не страшно. Она вообще никогда не боялась темноты, даже когда шла одна по темным коридорам из девичьей, наслушавшись страшных сказок про домовых и леших. Гораздо больше ее напугало бы прикосновение паука или попискивание крысы, шорох ее голого, тонкого, длинного хвоста. Здесь же, слава Богу, никакой насекомой нечисти не было, а значит, и бояться было нечего. Это открытие наполнило Машу ощущением такого восторга, что она едва не расхохоталась, но сдержалась, спохватившись: ее же могут стеречь! И тут же совершила второе, не менее радостное открытие: она обнаружила, что видит свою темницу! Нет, ниоткуда не проникал свет, однако же Маша с каждым мгновением все отчетливее различала очертания довольно просторного помещения, в углу которого стояла каменная скамья — единственный предмет обстановки.

Получается, она обладала редкостной, сказочной способностью видеть в темноте?! Ох, недаром брат Алешка называл ее Кошкин Глазок! Глаза у Маши были вообще-то светло-карие, но изредка, в минуты сильного волнения, правый темнел почти до черноты, а левый, наоборот, высветлялся до поистине кошачьего желто-зеленого цвета, и в детстве Алешка иногда нарочно старался раздразнить сестру, чтобы увидеть это волшебное преображение ее глаз. Однако никогда раньше Маша не замечала за собой каких-то сверхъестественных свойств, и, верно, ее «ночное зрение» проявило себя лишь в минуту крайней опасности. Что ж, очень вовремя!

Маша огляделась. Она уже давно слышала легкое журчание, а теперь увидела, что из стены, вернее, из пасти каменного льва, чья голова украшала стену, сочится тоненький ручеек. Маша бросилась туда и с наслаждением напилась.

Итак, смерть от жажды ей, по крайней мере, не грозила! Это открытие укрепило ее бодрость, однако вода была ледяная, и новый приступ дрожи пронизал Машу до костей. Она принялась быстро ходить вдоль стен, чтобы согреться, а главное — чтобы получше оглядеть место своего заточения, но сколько ни металась туда-сюда, не нашла даже признаков окон, дверей или хоть каких-то отверстий, сквозь которые можно было сюда попасть. Ей пришло на ум, что львиная голова может быть не только источником, но и своеобразным ключом для какого-то потайного отверстия. Маша со всем возможным тщанием обследовала и ощупала голову, но ничто нигде не щелкнуло, не заскрипело, не повернулось, поэтому, поразмыслив, она решила, что либо сокровенная дверь отворяется снаружи, либо вход в темницу там, где Маша очнулась, — в сыром и низком склепе. Вполне возможно также, что из склепа есть еще один ход — там и таится дверь.