Благодетельница (сборник) - Елена Модель

– Ничего, дочка, не горюй, – подбадривала мать, глядя на застывшую перед зеркалом Веру. – На каждый горшок своя крышка.

Вера и не думала горевать. Она знала, что ходит где-то по свету человек, которого она сможет сделать счастливым. И это ощущение, что она – Вера – заряжена какой-то необыкновенной женственной силой, способной завлечь в семейное счастье диковатую мужскую любовь, придавало ей уверенности в себе и позволяло без страха смотреть в перспективу.

Когда на горизонте появился Коля, Вера взялась за дело обстоятельно, как человек, понимающий свое превосходство – все-таки москвичка, с жилплощадью и со спелой аппетитной фигурой крестьянки, что Коле казалось особенно привлекательным. Он шел в сети с беззаботностью человека, которому нечего терять. Были и танцы на танцплощадке, и сорванная в сквере сирень, и соловьи на восходе солнца. Когда Вера замирала в его объятиях, не двигаясь, ей казалось, что они всегда были вместе и просто раньше не видели, а только чувствовали друг друга, потому что время еще не пришло. Не доросли. Было ощущение начала жизни и было ощущение счастья – легкое и неуловимое, как шорох платья. Но ощущение это промелькнуло по Вериной жизни и исчезло, не оставив никакого следа. Нет, вернее, след остался в виде пятерых детей, но радости от этого Вера не испытывала никакой. Наоборот, было такое чувство, как будто кто-то тянет и тянет из нее жизнь, как нитку из катушки. И она все время куда-то бежит, бежит, бежит и все опаздывает, опаздывает. И нету времени, чтобы остановиться и понять, что бежит-то она по своей собственной судьбе и что кроме детей существует еще она – Вера, женщина, и есть у нее две руки, две ноги, фигура и голова, в которой уже давно нет ни мыслей, ни воспоминаний о себе самой, а лишь бесконечная череда обязанностей, и нет и не будет им конца. Вера бежала бы так и дальше, привычно вписываясь в крутые виражи, пока где-нибудь, на одном из витков, не сошла бы с дистанции – тихо и ни для кого не заметно, но тут в дело вмешалась Галка. Она въехала в соседнюю коммуналку и, еще не успев расставить в новом жилище вещи, уже сидела у Веры на кухне и поучала ее жизни.

– Ты чего, мать, – говорила она, выкатывая на Веру голубые полушария глаз, – разве так можно! Ты посмотри, на кого ты похожа! Нет, ты глянь, глянь. У тебя зеркало-то вообще есть?

Сама Галка была женщина одинокая, но ухоженная, всегда комильфо. Завивочка, каблучки.

– Надо быть всегда в состоянии боевой готовности, – говорила она. – Мало ли где подвернется счастье.

И она всю жизнь шла по пятам этого самого счастья, улыбаясь накрашенными губами и хлопая отяжелевшими под слоем туши ресницами. А счастье как будто играло с ней в прятки. Мелькнет где-то за поворотом, потом высунет язык и исчезнет. Но Галка не отчаивалась. Она была натурой жизнерадостной и верила, непонятно откуда берущейся верой, что именно она знает, как надо устраивать жизнь. И правда, если бы не Галка, Вера не сидела бы сейчас на кухне с Берндтом, а пила бы эту кислятину в полном одиночестве.

Вера поморщилась и отставила стакан. Молчание становилось невыносимым.

Берндт наблюдал за ней, пытаясь понять, о чем она думает. Молчание не обременяло его, наоборот, оно давало возможность сосредоточиться на собственных ощущениях, которые вдруг, на старости лет, взбаламутили его невозмутимую душу. За эти несколько часов он испытал всю палитру чувств, которая отпускается человеку на целую жизнь. От жалости до крайней степени раздражения, от трогательного умиления – до отвращения. Берндт, не привыкший к подобным перепадам, чувствовал себя разбитым. Ему не хотелось двигаться, а хотелось лишь глядеть в Верино лицо, примечать, как она сдвигает пушистые невыщипанные брови, слегка шевелит губами. При этом в ее лице появляется что-то трогательное, детское. И хотя, с одной стороны, Берндт понимал, что ни один нормальный человек не полезет в такую историю добровольно, с другой стороны, так хотелось погладить ее по щеке и сказать что-нибудь утешительное…

«Так, надо что-то делать», – подумала Вера и встала из-за стола. Она подняла полные руки кверху и тем самым извечно женственным жестом, который приводит в смятение мужскую плоть, вытащила шпильки из прически. Волосы у нее были тонкими, но очень длинными, ниже пояса.

Вера не задумывалась о том, что делает и какое впечатление произведет на едва знакомого мужчину столь легкомысленное поведение уже немолодой женщины. Она хотела говорить, говорить с ним о себе, о своей жизни, но ей не хватало слов и тогда она нашла другой язык, на котором женщина может сказать все, а мужчина – все понять, если, конечно, захочет.

Она подошла к двери и, сунув руку за холодильник, щелкнула выключателем. Свет погас, но на кухне остались блики света – от луны, окон соседних домов, фар машин. Все эти отсветы беспокойно метались, отчего у Берндта создавалось ощущение, будто он находится в поезде, который бесшумно несется в неведомую даль. Он закрыл глаза и ощутил на губах поцелуй, но не удивился, он этого ждал. Он этого ждал много лет, думая, что живет. А вот теперь, почувствовав теплую нежность женских губ, он чуть не захлебнулся в этом влажном, неповторимом ощущении счастья и понял, что все бессмысленно, кроме этого момента. Верины волосы щекотали лицо, от нее нестерпимо пахло чем-то женственным, терпким.

– Я тебя люблю… – произнес Берндт и удивился собственному голосу, такому чужому, низкому.

Вера приподняла юбку и, широко расставив ноги, оседлала его колени. Теперь она была всюду – сверху, снизу, с боков, она как будто замкнула его в себе, и в этом состоянии хотелось остаться навсегда.

– Я тебя люблю… – еще раз повторил Берндт, глядя, как Вера освобождается от свитера. В ее теле, обмякшем, давно потерявшем форму, было нечто волнующее, женственное, оно было неидеально, но это вызывало ощущение такой сокровенной, такой интимной близости, что хотелось заплакать и забыться – совсем, до конца. Берндт спрятал лицо в ее мягкую, душистую грудь и, глубоко вздохнув, потерял счет времени.

Они все еще были на кухне. Вера сидела, поставив локти на стол, и дула на широкую чашку, в которой дымился чай. Ее руки с заостренными локтями, полные в предплечье и с удивительно тонкими запястьями, по своей форме напоминали рюмочку. Чашку она держала по-русски – двумя руками в растопыренных пальцах. Пожалуй, такого в Германии не увидишь: даже плохо воспитанный человек все-таки возьмет чашку за ручку. Он улыбнулся.

– Ты чего смеешься? – смутилась Вера.

– Я не смеюсь, а улыбаюсь.

– А улыбаешься чего?

– Ты мне нравишься, ты красивая.

– Ой, да брось ты! – Вера поставила чашку на стол и немного с запозданием всплеснула руками. – Какая уж тут красота! Старая я.

– Ну и что, что старая. Старая тоже красивая, я тоже старая.

– Ты мужчина. – На слове «мужчина» Верин голос сделал многозначительный виток. – Вон у нас все старики на школьницах переженились.

– А я не хочу школьница. Я такая, как ты, хочу.

Его слова доносились до Веры как будто издалека, как сквозь шум водопада. Она была совершенно оглушена внезапно случившимся счастьем. Все происходящее было настолько невероятно, что она никак не могла определить свое место в сложившейся ситуации. Все казалось каким-то ненастоящим. И она сама, и этот мужчина с его удивительными признаниями, и даже эта до отвращения знакомая кухня вдруг изменились, став одновременно новыми и какими-то чужими. Вера не знала, куда себя девать. Ей было неловко. Она была смущена, как впервые выпущенная на сцену артистка, которая к тому же позабыла роль. Ей захотелось уйти, сбежать от самой себя. Она уже чувствовала, знала, что наверняка сделает что-нибудь не так и все испортит, как это случалось много раз, когда на горизонте появлялся мужчина, и все закончится, не успев начаться. В душе поднималась паника.

Берндт ничего этого не замечал, он только видел, как ее лицо внезапно вспыхнуло малиновой краской, что было очень красиво: румянец Вере к лицу.

– Скажи, Вера, – Берндт положил свою огромную ладонь на Верино плечо. – А ты столько много лет все живешь один? А у тебя не был друг, мужчина?

Вера лихорадочно вспоминала Галкины советы: не будь дурой, не болтай ничего лишнего. Но вот что считать лишним, та позабыла сказать. Если задуматься, то в ее, Вериной, жизни все было лишним. Так что же ей теперь, все время молчать? Она посмотрела на Берндта. Его некрасивое лицо с воспаленными ободками вокруг водянистых глаз стало вдруг таким родным, милым. Нет, она не будет с ним такой, как Галка. Она будет самой собой, такая, какая есть – неразумная, уязвимая, беспомощная. Все эти страшные недостатки, к борьбе с которыми ее ежедневно призывала жизнь, теперь, под теплым мужским взглядом, переплавлялись в какую-то удивительную смесь чего-то важного, даже нужного, нужного этому мужчине, которому так же одиноко, как ей самой. Вера слегка вздохнула и дотронулась кончиками пальцев до лежащей на ее плече руки.