Против ветра - Дж. Фридман

Сегодня все сидячие места в зале заняты, не было восьми утра, а начальники пожарных команд уже отгоняли людей от здания суда. Я приехал рано, когда никого из адвокатов еще не было. Обожаю такие дни, только тогда понимаешь, зачем живешь на этом свете, сколь непрочна стена, отделяющая подсудимого от физического уничтожения, сколь высока твоя ответственность. От одного этого можно прийти в ужас.

Появляются остальные. Все нервничают, оно и немудрено. За несколько минут до девяти входит Моузби со своими подчиненными, вид у них измученный, встревоженный. Я не верю, что он не подготовился к сегодняшнему заседанию, но чувствую, что должно произойти что-то неожиданное, моя работа в том и состоит, чтобы попробовать догадаться, что у людей на уме, по тому, как они ведут себя, — а у обвинителя такой вид, словно он намерен добиваться вынесения смертного приговора всей четверке.

Вводят заключенных, они садятся на места. Мы ждем. На часах — две минуты десятого, судебный исполнитель призывает присутствующих к порядку, и из двери в глубине зала, ведущей в кабинет Мартинеса, появляется он сам. Вид у него раздраженный.

— Если стороны не намерены вызвать свидетелей, которые могли бы опровергнуть данные ранее показания, — говорит он, со злостью глядя на Моузби, — я готов обратиться с напутственным словом к присяжным. Намерены ли вы заявить протесты или вызвать дополнительных свидетелей?

Я поднимаюсь с места как представитель защиты.

— С нашей стороны ни протестов, ни свидетелей нет.

Встает Моузби.

— Ваша честь, обвинение хочет вызвать еще одного свидетеля, который выступит с контрдоказательствами.

— Протест! — Я слышу, как мой голос сливается с голосами Пола и Мэри-Лу.

— Прошу вас подойти к судейскому месту, — говорит Мартинес.

Когда мы направляемся к судье с разных сторон зала, я бросаю взгляд на Моузби. Мерзавец что-то затеял, поэтому он так и выглядел утром, а Мартинес был, словно туча. Наверное, перед этим у себя в кабинете он оформлял протокол. Немудрено, что Моузби припозднился.

— Защита не была поставлена в известность о каких-либо свидетелях, желающих выступить с контрдоказательствами! — с жаром говорю я. — Так не годится, Ваша честь, — продолжаю я, тыкая пальцем в грудь мерзавцу, стоящему напротив, — это просто-напросто не по правилам!

Мартинес поворачивается к Моузби. Я жду объяснений, всем своим видом говорит он, так что потрудитесь сделать это.

— Ваша честь, как я и говорил в пятницу, мы много недель безуспешно пытались найти этого свидетеля. Поэтому никого и не поставили в известность. Нашли мы его лишь вчера поздно вечером. Пришлось зафрахтовать самолет, чтобы он успел прибыть сюда вовремя.

— Слушай, черт бы… — начинаю я.

— Господин адвокат! — укоризненно останавливает меня Мартинес.

— Мне теперь уже все равно, Ваша честь! — Я готов рвать и метать, плевать мне на приличия. — У тебя, ублюдок, этот номер дважды не пройдет!

— Слушай, ты… — начинает Моузби, заливаясь краской.

Я пропускаю его слова мимо ушей.

— Он уже проделал такой трюк с матерью убитого! Просто цирк какой-то, это же неэтично, мы на эту уловку больше попадаться не намерены! Это идет вразрез с правилами, мне дела нет до того, что у него за свидетель, не верю, что они не могли его найти и заранее поставить нас в известность. Это дешевый трюк, недостойный суда, на котором вы председательствуете, и дела, которое он рассматривает.

Мартинес щелкает пальцами.

— Господин обвинитель, ваше поведение в этом вопросе не совсем корректно.

В глубине души я издаю стон. Он позволит Моузби вызвать своего свидетеля!

— Однако, — продолжает Мартинес, — ввиду насущной потребности в том, чтобы суд полностью рассмотрел обстоятельства дела, я разрешаю ему дать свидетельские показания. — Он поворачивается в нашу сторону. — Прошу прощения, господа адвокаты. Я не могу отказать в этой просьбе. Слишком важные последствия она может иметь.

Мы садимся, стараясь и виду не показать, что расстроены. Не вешай носа, старик, бодро говорю я себе, всего-то еще один свидетель, уж с ним-то ты наверняка справишься, как справлялся до сих пор со всеми остальными. Моузби передает судебному исполнителю листок бумаги.

— Вызовите Джеймса Ангелуса, — читает тот. Одинокий Волк подпрыгивает на месте так, словно ему в одно место шило воткнули.

— Какого черта… — начинает он достаточно громко, чтобы его слышали присяжные.

— В чем дело? — спрашиваю я. — О ком речь?

— Ни о ком! — огрызается Одинокий Волк. — Один мерзавец, для меня он не существует.

Я внимательно смотрю на него. Никогда не видел его таким — он трясется так, словно его колотит озноб.

В дальнем конце зала открывается дверь, в нее входит мужчина. На вид лет тридцать, хрупкого сложения, для наших краев одет немного аляповато: явно не из Нью-Мексико, разве что один из тех выскочек, что за последний десяток лет перебрались сюда из Нью-Йорка или Лос-Анджелеса.

— По-моему, он жив-здоров, — замечаю я.

— А для меня его нет. О'кей? — У него начинает дергаться веко одного глаза, он так сильно сжал край стола, что побелели костяшки пальцев.

Мне не сразу удается сообразить, почему свидетель кажется не таким, как все. А-а, ясно, он голубой. Не похож на франта, не семенит при ходьбе, не отличается изнеженностью рук. Но наметанному глазу сразу видно — голубой.

Я внимательно разглядываю Ангелуса, пока он занимает место для дачи свидетельских показаний и приносит присягу, потом перевожу взгляд на сидящего рядом Одинокого Волка — он замер, словно сова, которая провожает взглядом бегущую по заснеженному полю мышку, крошечное создание, и не подозревающее о том, что через несколько безмолвных секунд его съедят на ужин. Думаю это и снова гляжу на нежданно-негаданно появившегося свидетеля.

— Назовите ваше имя и фамилию.

— Джеймс Энтони Ангелус.

Он до смерти напуган. Секунду он и Одинокий Волк не отрываясь глядят друг на друга, потом он, дрожа, отворачивается, кровь отливает у него от лица. Мой мозг работает с лихорадочной быстротой: неужели эти ублюдки чего-то мне не рассказали, неужели на самом деле поддерживали какие-то отношения с убитым? Сначала убийство на гомосексуальной почве, теперь — свидетель-гомосексуалист, свалившийся на наши головы в самый последний момент, поведение Одинокого Волка, изменившегося до неузнаваемости. Если подзащитные утаили от нас что-то важное, нам, считай, крышка.

— Благодарю вас за то, что пришли, господин Ангелус, — говорит Моузби.

Свидетель молчит, будто воды в рот набрал.

— Состоите ли вы в родственных отношениях с кем-либо из подсудимых, проходящих по этому делу? Это нужно для протокола.

— Да, — отвечает Ангелус, прежде чем я успеваю вскочить с места.

— Протест! — кричу я что есть силы. — Все это не имеет никакого значения и к делу не относится.

Мартинес бросает на меня взгляд. Он-то знает, что за этим последует.

— Протест отклоняется.

— С кем именно? — спрашивает Моузби.

— Со Стивеном Дженсеном. С тем, кто называет себя Одиноким Волком.

— Кем вы ему доводитесь?

— Я — его брат.

26

Это история, в которой любовь, горе, страх и, наконец, полное неприятие смешались воедино. История двух братьев, брошенных пропойцами-родителями и перебирающихся из одного окружного сиротского приюта в другой. Старший изо всех сил оберегает младшего, старший здорово вымахал для своих лет, не парень, а великан, младший поменьше ростом, более ранимый и по виду больше нуждающийся в поддержке. Они любят друг друга до потери пульса, друг без друга они — пустое место, которое если и существует, то лишь на бумаге.

Как-то раз, когда одному пятнадцать, а другому двенадцать лет, какой-то пустобрех подходит к старшему и говорит, что его младший брат — педик, его, мол, застукали в душевой в тот момент, когда он дотронулся до стручка кого-то из мальчишек. В знак благодарности старший звезданул этому пустобреху промеж глаз, да так, что тому теперь до конца дней обеспечен прием у невропатолога. За это его отправляют на шестьдесят суток в окружную исправительную колонию для малолетних преступников. Перед этим он выпытывает у младшего брата: ты что, на самом деле занимался этой гадостью? Младший клянется и божится, что нет. Старший ему верит. Он отправляется в колонию, отбывая там положенный срок, — один из многих, которые еще последуют.

Он возвращается то в колонию, то снова к маленькому брату. Формально говоря, он уже может начать самостоятельную жизнь, ему почти шестнадцать, здесь его не хотят больше держать, но он ни в какую не хочет оставлять брата, и ему разрешают остаться. Он устраивается на работу, днем зарабатывает деньги, а к вечеру возвращается в колонию. У братишки неплохо идут дела в школе, он строит планы на будущее. Старший готов сделать все, чтобы эти планы сбылись.