Сочинения — Том II - Евгений Тарле

Национальное собрание знало, конечно, о происходящем брожении; к нему приходили депутации, и ему уже подавали петиции. Но оно твердо вело определенную линию, — депутации не допускались, петиции не читались, а 16 июля, на другой день после решения дела, Собрание остановилось на мысли принять серьезные меры против происходящего брожения. Сначала депутат Дандре выразил изумление, что, вопреки законам, происходят на улицах сборища, выносятся резолюции, расклеиваются афиши. Решено было призвать муниципалитет и внушить ему необходимость содействовать усердию национальной гвардии (а усердие это было признано «достойным величайших похвал»). О волнениях депутат Эммери говорил, что их возбуждают иностранцы, подкупая на деньги бунтовщиков. Президент парижского департамента дал обещание, что самые скорые меры к охране порядка будут приняты; то же самое сказал и мэр Парижа Бальи. Министру юстиции также было приказано в точности блюсти за своевременным привлечением к суду лиц, виновных в беспорядках. Мэр сейчас же после утреннего заседания созвал муниципалитет и уведомил его о брожении, происходящем в Париже. Решено было издать воззвание (где опять-таки говорилось о подкупленных бунтовщиках, аристократах и т. д.) и, ввиду слухов о чем-то готовящемся на другой день», заседать с 8 часов утра.

Вечером же 16-го обнаружилось, с другой стороны, что якобинцы решительно настроены против манифестации, которая еще с 15-го числа проектировалась было на 16-е, но была отложена. Вообще демократические деятели явно не решались идти напролом. Уже во время заседания Собрания 16 июля они держались безучастно; в клубе тоже, очевидно, было понято, что власти твердо решили ни перед чем не отступать. Ни Дантона, ни Камилла Демулена, ни Робеспьера, ни других выдающихся деятелей левого крыла в Собрании и в печати не было 17 июля на манифестации, но движение уже ничем нельзя было приостановить.

Конечно, кроме рабочих, в массе, собравшейся 17 июля на Марсовом поле подписывать петицию о низложении короля, о созыве новой «учредительной власти» для организации новой «исполнительной власти», в этой массе, подвергшейся такой трагической участи, были и другие элементы населения. Но достаточно вспомнить историю отношений муниципалитета к одним только рабочим, чтобы уже понять образ действий властей в этот день. Муниципалитет еще несколько опасался рабочей массы в августе 1789 г., но все его опасения оказались ложными. Он не решался сразу уволить рабочих, работавших по разборке Бастилии зимой 1790 г., а ждал до конца 1791 г., и опять опасения не оправдались. Он решительнейшим образом боролся со стачкой, хотя его пугали «восемьюдесятью тысячами рабочих», и все его меры были приняты с покорностью.

Рабочие после закрытия благотворительных мастерских прямо грозили Собранию (см. главу IV), и угроза тоже оказалась пустым звуком. А ведь о рабочих именно больше всего и говорилось, и писалось всякий раз, когда речь заходила о неспокойных элементах городского населения, и чуть ли не вся переписка (1789–1791 гг.) Бальи, касающаяся охраны порядка, говорит именно о рабочих.

Если, с одной стороны, была налицо уверенность в полной победе и в бессилии противника, то, с другой стороны, вопрос был поставлен огромной, принципиальной важности: позволит или не позволит Собрание кому бы то ни было оказывать давление манифестациями, вмешиваться в государственные дела? И далее: позволит ли буржуазия, чтобы конституционная монархия, признанная ею необходимой, продолжала подвергаться нападениям?

Военное положение было провозглашено 17 июля, национальная гвардия стреляла в упор, и толпа манифестантов разбежалась, оставив убитых и раненых и не сделав попытки обороняться, ибо они пришли безоружные, с женщинами и детьми.

День 17 июля сыграл, как признано, весьма большую роль в том отношении, что резко отделил приверженцев охранительного течения от демократов [62] непроходимой пропастью (мы говорим, конечно, лишь об эпохе революции). Будущее показало, с другой стороны, что, в частности, парижская масса тоже не забыла этого дня. Но до того момента, когда свободно могли проявиться эти мстительные воспоминания, было еще далеко, а пока гроза шла на побежденных, журналисты демократического лагеря (вроде Демулена) разбегались, боясь преследований, всякое неосторожное слово ловилось и могло иметь последствия.

И Национальное собрание, и муниципалитет всеми мерами после 17 июля показывали, что они хотят использовать свою победу [63]. Вот характерный документ [64], бросающий отчасти свет на настроение некоторых рабочих после 17 июля. В Пале-Рояле среди собравшихся групп один человек сказал солдату Эскуретту: «Если национальная гвардия не поведет себя иначе, то мы, десять тысяч человек рабочих, перейдем на сторону аристократов, и тогда синим мундирам придется плохо» (et alors les habits bleus auront beau jeu). Он это сказал Эскуретту потому, что тот был в штатском платье (en habit bourgeois), а Эскуретт тотчас же схватил его и свел в полицейский пост, толпа же так раздражилась против арестованного, что его приходилось охранять от ее ярости. Виновный (токарь Тома Танкре) не отрицал приписываемых ему слов, но «просил за них прощения у национальной гвардии» и заявлял, что в отчаянии от своих слов и сказал их в пьяном виде, что он любит свою родину, француз в душе и будет защищать конституцию с опасностью для жизни. Его задержали в участке до 10 часов вечера и отпустили.

Этот документ характерен в том отношении, что рабочий, озлобленный расстрелом 17 июля и желающий хоть за глаза перед частным лицом (а за таковое он и считал переодетого своего собеседника) пригрозить чем-нибудь национальной гвардии, не говорит, например, о бунте «десяти тысяч рабочих», а о том, что эти «десять тысяч» перейдут на сторону «аристократов». Для него нет речи о самостоятельном действии «десяти тысяч», но лишь о помощи с их стороны единственному лагерю, который враждебен существующим властям. Он с перепугу приписывал свои слова действию винных паров (несколькими строками выше он рассказал, что, проходя через Пале-Рояль, он только шел пить). Во всяком случае это шаблонное тогда оправдание на допросах лиц, задержанных по обвинению в преступных словах, не лишает самых слов известного психологического интереса.

Из-за угла было произведено покушение на одного национального гвардейца; по городу разбрасывались полуграмотные рукописные прокламации [65]; но этими и тому подобными мелкими фактами до поры, до времени все и кончилось.

Закон Ле Шапелье, прошедший за 2½ месяца до конца Учредительного собрания, явился определяющим выражением политики Собрания в рабочем вопросе; событие 17 июля, происшедшее за полтора месяца до конца этого периода, было самым трагическим из всех мероприятий муниципалитета, направленных к неуклонному охранению политических прерогатив правящего класса, и оно, бесспорно, повлияло на дальнейшую историю партий. Неосторожный на язык токарь правильно полагал, что рабочие перейдут на сторону партии, враждебной победителям 17 июля; он только ошибся, полагая, что этой партией будет партия контрреволюционная: этой партией стали республиканцы-якобинцы в 1792–1794 гг. Контрреволюционеры же, как было уже сказано выше, именно с этого времени и отказались совершенно от попыток привлечь рабочий класс на свою сторону; достаточно вспомнить о смысле петиции, которую подписывали манифестанты 17 июля, чтобы понять, почему именно контрреволюционерам нельзя было воспользоваться этим фатальным событием.

С конца 1791 г. стало ухудшаться и общее экономическое положение; стал меняться, таким образом, самый фон событий.

Но все эти экономические и политические перемены, начавшие обозначаться с последних месяцев 1791 г., уже выходят за хронологические рамки этой первой части работы. Мы можем, кроме сделанных во всем предшествующем изложении выводов, сделать еще один, к которому читатель, несомненно, уже сам постепенно пришел: в рабочей массе 1789–1791 гг. было довольно отчетливое понятие о том, что ей непосредственно нужно в области экономической; было, хотя и несравненно менее распространенное, представление и о несправедливости, в результате которой она лишена была избирательных прав; есть следы вдумчивого отношения к вопросу о налоговом бремени, к значению налогов прямых и косвенных; проявлялось иной раз раздражительно высказываемое убеждение, что «богатство хозяев создано трудом рабочих» (см. главу V); намечалось стремление к профессиональной организации, и рабочие очень дорожили уже имевшимися, хотя слишком уже неблагоприятными были внешние условия для существования таких организаций; нашлось уменье планомерно вести экономическую борьбу путем стачек в течение двух месяцев; словом, с точки зрения интеллектуального уровня рабочие этого начального периода революции рисуются нам, на основании документов, гораздо выше, чем по шаблону принято о них судить. И рядом с этим полное отсутствие хоть какой-нибудь попытки выступить самостоятельно в области политической, приниженность относительно представителей нового режима, решительное беспокойство, как бы их, рабочих, не приняли за лиц, способных ослушаться приказа власти, и стремление всячески доказать беспредельное свое повиновение, преданность и т. д. Все эти явления порядка волевого обусловливаются тем, что рабочие еще раньше сознали всю недостаточность своих сил, нежели окончательно понял это, например, муниципалитет. Не столько в недостатке понимания своего положения, сколько в недостатке реальной силы для борьбы — разгадка психологии рабочего класса в эти годы. Но, кроме того, новый режим все же для них был благоприятнее старого во многих отношениях, — ведь не одним законом Ле Шапелье новый режим показал себя рабочим: революция уничтожила окончательно цехи, уничтожила пошлины на ввозимые в город припасы, уничтожила стеснения, существовавшие относительно некоторых промыслов (например, главного для всего Сен-Марсельского предместья кожевенного) [66], и они были на стороне революции и хвалились деятельным участием во взятии Бастилии. Но уже участием своим (еще более видным, еще более решающим) в событиях 5 и 6 октября 1789 г. — они не хвалились, ибо правящая буржуазия потом не любила воспоминания об этих днях, усматривала иной раз анархию в этих событиях, и даже Собрание назначило специальную комиссию для расследования всего этого дела. Они чувствовали себя непреодолимыми, когда буржуазия шла вместе с ними, как это было 14 июля 1789 г., еще сильными, когда она им только не мешала, как это было 5 и 6 октября 1789 г., и слабыми, когда она враждебно поворачивалась против них. Не имея возможности выступить самостоятельно, они и старались приспособиться к правящим кругам, перевести их на свою сторону (например, во время стачек 1791 г.). К контрреволюционерам они в общем были враждебны; к демократам, особенно до июля 1791 г., равнодушны, как к несущественной величине. При каких условиях они приняли участие в антимонархическом движении, завершившемся катастрофой 17 июля, мы уже видели: они выступили сейчас же вместе со всей буржуазией после бегства короля, продолжали идти с демократами, когда выяснилось, что правящий слой не находит нужным продолжать борьбу (после ареста Людовика XVI), и когда 16 июля демократические вожди не сочли целесообразным принять участие в манифестации, они все-таки приняли участие в ней, когда уже по инерции она все-таки состоялась. И сейчас же после 17 июля они умолкли. Когда демократическое течение стало в 1792 г. усиливаться вследствие целого ряда условий, которые переживала тогда революция, когда встал вопрос о том, кому взять руль, рабочие решительно стали на сторону более радикальных деятелей, потому что от дальнейшего развития революции, как им казалось, они могли только выиграть. И когда волей исторических судеб, вопреки истинному соотношению сил, рабочим на один краткий момент удалось приобрести огромное влияние на дела, они успели этот момент использовать вполне. Об этих особых, исключительных условиях и об этом кратком моменте нам придется уже говорить в следующей части настоящей работы, где будет рассмотрен период 1792–1799 гг.