По ту сторону сознания: методологические проблемы неклассической психологии - Александр Асмолов

А. Н. Леонтьев и его сотрудники, исследующие значения, фиксируемые в орудиях, Н. А. Бернштейн, изучавший характер предметных действий, имели дело с той же реальностью, что К. Левин и К. Дункер. Но в отличие от гештальтпсихологов они сумели раскрыть действительное происхождение этой реальности, этих «системных качеств» объекта (Кузьмин, 1976), усмотреть за ней «осевшую» на объектах человеческого мира деятельность (см. Асмолов, 1980).

Феномен предметности исчезает, стоит лишь изъять объект из той или иной деятельности как особой системы. Поэтому все дискуссии (см. Вилюнас, 1974) о том, вынесен ли у А. Н. Леонтьева мотив вовне, или же он внутри субъекта, основаны на недоразумении, вытекающем из чисто натуралистической трактовки взаимоотношений между субъектом и объектом. Еще раз подчеркнем, что ни на каком объекте, взятом самом по себе, не написано, что он является мотивом деятельности, и в то же время любой объект может превратиться в мотив (предмет потребности), приобрести такие сверхчувственные системные качества как «характер требования», тогда, и только тогда, когда он попадает в определенную систему деятельности.

Наделяется этими сверхчувственными системными качествами и такой вполне «телесный объект», как человек, вступая во все новые и новые отношения с другими людьми и становясь порой мотивом их деятельности. Парадокс здесь заключается в том, что именно эти качества человека, а не то, что спрятано под поверхностью его кожи, составляют сущность его личности. Здравый смысл в самых разных формах упорно сопротивляется подобному «предметному» пониманию личности, выступая в обыденном сознании порой в виде расхожих представлений, вроде представления об идеализации, приукрашивании любимого человека. В действительности же любящий, включаясь в такой вид творческой деятельности, как «творчество любви», не идеализирует, а одновременно наделяет и раскрывает самое что ни на есть реальное в другом человеке — лучшее в нем[15].

При изучении феноменов предметности встает немало вопросов, среди которых особое место занимает вопрос о генезисе предметности. В самой предварительной форме можно предположить, что предметность в своем развитии минует три следующих ступени: в филогенезе мир выступает для животных как биосмысловое пространство, пространство биологических смыслов; на ранних этапах рлшишя человечества мир предстает перед человеком как пространство значений (последнее особенно рельефно видно на примере анализа первобытного сознания, где смысл и значение еще неразрывны, еще полностью совпадают — Леонтьев А.Н., 1965); и наконец, следующей ступенью развития предметности является рождение личностносмыслового пространства.

Итак, реальным основанием для выделения принципа предметности служит целый ряд явлений, описанных нами выше и охарактеризованных как феномены предметности. Если принцип предметности выделяется как исходный, то а) снимается присущее бихевиоризму противопоставление мира стимулов и мира реакций; б) субъект и объект рассматриваются как полюса одной цельной системы, системы деятельности, внутри которой они только и обретают присущие им системные качества. Анализ деятельности на полюсе субъекта вплотную подводит нас к еще одному фундаментальному принципу теории деятельности — принципу активности.

Представления о реактивной и пассивной природе человека всегда были и остаются отличительным признаком различных психологических и физиологических концепций, основывающихся на идеях механистического материализма, для которых характерен взгляд на человека как своего рода машину. Своеобразной иллюстрацией устойчивости этих представлений может послужить воображаемая перекличка между философами средневековья, физиологами, работающими в рамках рефлекторного подхода, бихевиористами и представителями когнитивной психологии, которые строят свои исследования познавательных процессов, исходя из "компьютерной метафоры" (Neisser, 1976). Так Ч. Шеррингтон словно перекликается с Дж. Уотсоном, говоря, что животные являются лишь марионетками, которых явления внешнего мира заставляют совершать то, что они совершают (Шеррингтон, 1969); Уотсон, 1926). Однако Ч. Шсрринггон вслед за Р. Декартом предусмотрительно говорит о реактивной, пассивной природе только животных. Родоначальник же бихевиоризма Дж. Уотсон с присущей ему категоричностью заявляет: «…Психологически человек все еще остается комком непроанализированной протоплазмы» (Уотсон, 1926; Андреева., 1980). А Дж. Уотсону спустя полвека вторит Б. Скиннер, утверждая, что за поведение человека несет ответственность не он сам, а окружающая его среда (Skinner, 1971).

Превращение человека у бихевиористов в марионетку, а в социальном бихевиоризме Скиннера — в функционера, манипулирующего посредством разных подкреплений, — вещь закономерная. Предложив для объяснения поведения лаконичную схему S — R, бихевиористы предприняли попытку исключить такие якобы мистические категории, как «намерение», «образ», «сознание», «апперцепция», «свобода», «вина» и т. п., — словом все то, что было связано с активностью и пристрастностью субъекта (см. Асмолов, 1977).

В противовес этим принципам советские психологи, и в частности представители той школы, о которой мы говорим, с самого начала отстаивали положение о пристрастности, активности психического отражения, опосредствующего деятельность субъекта. С нашей точки зрения, сейчас могут быть выделены три подхода, раскрывающие разные грани принципа активности.

Первый и наиболее традиционный из них состоит в том, что исследуется зависимость познавательных процессов от различного рода ценностей, целей, установок, потребностей, эмоций и прошлого опыта, которые определяют избирательность и направленность деятельности субъекта. «Понятие субъективности образа, — отмечает А. Н. Леонтьев, — включает в себя понятие пристрастности субъекта. Психология издавна описывала и изучала зависимость восприятия, представления, мышления от того, “что человеку нужно”, — от его потребностей, мотивов, установок, эмоций. Очень важно при этом подчеркнуть, что такая пристрастность сама объективно детерминирована и выражается не в неадекватности образа (хотя и может в ней выражаться), а в том, что она позволяет активно проникать в реальность» (Леонтьев A. H., 1965; Neisser, 1976; Skinner, 1971). Различная глубина вкладов субъекта в психическое отражение проявляется на разных уровнях — от избирательности восприятия, обусловленной предшествующим контекстом, до пристрастности отражения, обусловленной мотивами личности, т. е. до раскрытия личностных смыслов тех или иных событий. Отметим, что подобное понимание активности во многом роднит рассматриваемую нами теорию деятельности с разными течениями у нас в стране и за рубежом. Оно может быть полностью выражено известной формулой С. Л. Рубинштейна, согласно которой внешние причины действуют через внутренние условия (Рубинштейн, 1957). Второй подход к проблеме активности является антиподом различных представлений о поведении, основывающихся на принципе реактивности. Этот подход выражается во взгляде на познавательные и вообще психические процессы как на творческие, продуктивные, как на процессы порождения психического образа. Представители его, это прежде всего Н. А. Бернштейн (1966), П. Я. Гальперин (1976) и А. Н. Леонтьев (1965) с самого начала показывают, что в той среде, где возможно поведение как реактивное приспособление к миру, в возникновении психического отражения, собственно говоря, нет никакой необходимости, а все реагирование субъекта может быть основано на врожденных физиологических механизмах или готовых для распознавания объекта шаблонах и эталонах.

Совсем недавно и с несколько неожиданной стороны представители второго подхода получили подтверждение не только его правильности, но и своевременности (см. Neisser, 1976). Разработчики математических моделей распознавания образа убедились в том, что сказочная форма «пойди туда, не знаю куда, найди то, не знаю что» имеет гораздо более глубокий смысл, чем это может показаться с первого взгляда. Оказалось, что в реальной жизни встреча с подобными «плохо сформулированными задачами» является скорее правилом, чем исключением. Мы то и дело попадаем в ситуации, где буква S при случае может быть воспринята как цифра 5 или змея и т. д. Для таких ситуаций характерны следующие черты: во-периых, они содержат неопределенность, и мало указаний па то, что же требуется получить; во-вторых, для их решения постоянно приходится обращаться к частным, ратным способам решения, применимым к данному конкретному случаю. Таким образом, как мы видим, представители различных вариантов теории распознавания образа и вместе с ними психологи когнитивистского направления, такие, как У. Найссер, попадают в затруднительное положение, когда им приходится решать вопрос, как распознаются «плохо оформленные» категории. Выход из этого положения пытаются найти на пути выделения универсальных шаблонов, посредством которых можно распознавать образ, подогнать стимул к готовому шаблону (Там же). Такого рода шаблоны или готовые рефлекторные механизмы поведения были бы наиболее экономным способом приспособления в стационарной, а не в изменчивой среде. Именно в стационарной среде поведение по принципу реактивности обеспечило бы организму наилучшее выживание.