Любовь и злодейство гениев - Сергей Нечаев

Но прошло время, и она мало-помалу свыклась с перспективой провести остаток жизни в Мондеверге. Теперь ей хотелось даже не комфорта, а лишь тишины и покоя. Она мирилась со своим положением без жалоб, категорически отказывалась от перевода в первый класс, где, по ее словам, пища была вредной, а соседки — ужасными. Но разве нам не известно множество других случаев, когда великие творцы, отказавшись от искусства, уходили в монашеское самоограничение?

* * *

Камилла не была ни буйной, ни агрессивной. С ней никогда не приходилось прибегать к жестким методам лечения. По словам очевидцев, она, напротив, с годами становилась все мягче и спокойней.

До 1938 года Мондевергская клиника находилась на попечении монахинь. Сестра Сент-Юбер хорошо запомнила Камиллу, за которой ухаживала. Она единственная, кого потом удалось разыскать и расспросить о повседневной жизни больной, и, по ее словам, мадемуазель Клодель никто не замечал, настолько она была молчалива и апатична. Это была не просто сама покорность, а полная безликость. К тому же она находилась в отделении спокойных, которые не нуждались в каком-то особом наблюдении и уходе, разве что при утреннем и вечернем туалете. Никто в Мондеверге и не подозревал, что прежде она была известным скульптором, знали лишь, что она сестра Поля Клоделя.

По словам монахини, условия содержания в Мондеверге были вполне удовлетворительными. Кормили сытно и доброкачественно, тем же питался и персонал клиники. Никаких общих развлечений не устраивали, и поскольку посетители бывали редко, пациенты страдали от неимоверной духовной изоляции, которую лишь участие сестер, и то преимущественно безмолвное, как-то нарушало. Та же сестра Сент-Юбер утверждала, что о возвращении Камиллы в общество не могло быть и речи. Между тем врачи ничего так не желали, как выписки больных, ставших на путь выздоровления, что позволяло несколько разгрузить переполненное заведение.

Возвращаясь к письмам Камиллы, заметим: все они вполне разумны и могли бы дать пищу для определенных подозрений всякому, кто не знает, что безумие — состояние не перманентное.

Вот, например, отрывок из одного письма:

«Не следует заблуждаться, что в сумасшедшем доме возможны какие-либо перемены. Здесь не обойтись без режима, чтобы справиться со всеми этими „раздраженными, агрессивными, вопящими, разъяренными созданиями“, которые стали невыносимы даже для близких, настолько они неприятны и докучливы […] Как тошно находиться среди всего этого! Я дала бы сто тысяч франков, если бы они у меня были, чтобы уехать отсюда немедленно».

А вот еще один — это уже о Родене:

«Его преследовала мысль, что как только он умрет, я сразу возвышусь как художник и превзойду его. Он жаждал удержать меня в своих когтях не только при жизни, но и когда умрет. Ему требовалось сделать меня несчастной, будь он жив или нет. И в этом он преуспел, ибо несчастна я вполне! Мне крайне тягостна эта неволя».

* * *

Что же происходило в ее несчастной голове на протяжении тридцати лет?

Мы не знаем, как она проводила время, знаем только, что не лепила: глина, которую время от времени ей выдавали, высыхала нетронутой. Читала ли она книги или газеты? Неизвестно. Мать ни разу у нее не побывала. Никогда не приезжала и сестра Луиза. Мать, так и не простившая ей связи с Роденом, на ее письма отвечала очень суровыми посланиями, первое время адресованными директору клиники. Такое обращение было, безусловно, не на пользу больному рассудку. Камилла, в чьих навязчивых идеях всегда фигурировали деньги, не замедлила прийти к убеждению, что мать и сестра заточили ее, чтобы завладеть причитающейся ей долей наследства. Содержание в Мондеверге долгое время оплачивалось матерью, потом Полем Клоделем, потом из ее части наследства. Небольшую пенсию выделил также фонд Национального общества изящных искусств.

«Письма Луизы Клодель к директору приюта свидетельствуют о ее бессилии и явном желании от всего отгородиться. Она не могла и не хотела ничего брать на себя, предчувствуя роковой исход. В 1915 году она пишет в Мондеверг:

„Я ни в коем случае не хочу забирать ее из вашего приюта, где ей еще недавно так нравилось. Я не собираюсь каждые полгода переводить ее из заведения в заведение, а что до того, чтобы забрать ее к себе или снова предоставить ей жить как прежде, — нет и нет. Мне 75 лет, я не могу взять на себя заботу о дочери, которая придерживается самых сумасбродных взглядов, исполнена враждебных намерений и готова причинить нам все неприятности, какие только сможет. Если нужно увеличить взнос за ее содержание, чтобы у нее было больше комфорта, я охотно это сделаю, только, прошу вас, оставьте ее у себя. Живя одна, она довела себя до полного убожества, десять лет ни с кем не общалась и позволяла себя обкрадывать всем, кто поставлял ей продукты. Двери и ставни постоянно были заперты на все засовы, а еду ей передавали в ящике, который ставили на окно. А в каком состоянии была она сама и ее квартира — это просто ужас. Занималась она тем, что писала письма всяким проходимцам или ябеды. Словом, она существо порочное, я не хочу ее больше видеть, она причинила нам слишком много горя“».

(Опубл. в журн.: «Иностранная литература», 1998, № 10, раздел документальной прозы, статья РЕЙН-МАРИ ПАРИ «Камилла Клодель» (пер. с франц. Натальи Шаховской)

Говоря о материальной помощи Камилле, любят упоминать пожертвование, сделанное Роденом, когда он узнал о госпитализации: посреднику, Матиасу Морхардту, пришлось всевозможными хитростями проводить эти деньги через кассу Общества изящных искусств ради соблюдения анонимности. Без таких предосторожностей семья не приняла бы помощи этого, как они считали, злодея. Сумма составляла всего 500 франков. И это для женщины, которая, полюбив его, отдала ему все, что имела, включая свою красоту и свой талант! И это в то время, когда Роден был завален работой и на него буквально лился золотой дождь! Рэн-Мари Пари по этому поводу замечает:

«Легко представить, что это были за деньги в сравнении с огромными доходами мастерских Родена накануне войны (один бронзовый бюст стоил около 30 000 франков), поэтому биограф Камиллы, в отличие от роденовского, не станет слишком умиляться скорби старого мастера о своей незабвенной музе […] Правда, Роден был уже стар и выражал готовность помогать и впредь».

* * *

А что же Роден, которого многие считают крупнейшим скульптором конца XIX — начала XX веков, который так много дал Камилле Клодель, а потом все у нее забрал? Он женился на Розе Бёре 29 января 1917 года.

Удивительное дело — прожив с женщиной более пятидесяти лет, мужчина все же решил официально оформить с ней свои отношения! Зная особенности характера Родена, можно этому лишь удивляться. Ему в то время было семьдесят шесть, так неужели им двигал лишь страх перед надвигающейся смертью?

В самом деле, похоже, что Роден просто испугался и предложением брака Розе решил хоть как-то искупить все свои грехи перед ней. Ведь он не бессмертен, и вновь отложить все «на потом» опасно, можно и не успеть. Как говорится, лучше поздно, чем никогда.

Свадьба была простой и хорошо организованной. На церемонии присутствовали только члены семьи и самые близкие друзья.

Сердце Розы готово было вырваться из груди. Столько лет она ждала этого момента, и вот теперь цель ее жизни была достигнута. Но разве хоть что-то в ее жизни от этого изменилось?

* * *

Никогда еще Роза не чувствовала себя такой уставшей и больной. Парадокс ее ситуации заключался в том, что, если в жизни существует только один самый важный выбор, то, совершая его, человек как бы убивает все другие возможности. Она все-таки стала женой Родена, взяла свое, и больше мечтать было не о чем. Важнейший жизненный цикл, когда одно лишь ожидание этого придавало сил, закончился. Наступила определенность, а такая полная определенность порой равняется полной безнадежности.

Более пятидесяти лет ее стратегической целью было «удержание» Родена. Она не жила, а «удерживала». А что теперь будет придавать силы? Как сложится жизнь в новых условиях? Что делать с самой собой теперешней? Как-то неуютно стало и даже страшно.

Теперь она победила, и она находилась как бы на высшей ступени пьедестала почета. А что за этим? Вопрос этот, кстати, неизбежно встает перед каждым великим спортсменом, достигшим вершины, и очень немногим удается найти на него достойный ответ.

Роза найти такого ответа не смогла…

Она умерла 14 февраля 1917 года — на шестнадцатый день после долгожданной свадьбы. А 19 ноября того же года не стало и Родена.

По слухам, в предсмертной агонии он звал «свою жену», а когда ему сказали, что его законной супруги больше нет, он пробормотал:

— Нет, не эту, другую, которая в Париже…