Молчаливое море - Александр Николаевич Плотников

вот с адмиральшей впервые привелось познакомиться. Чуть погодя ему становится ясно, что визитом столь высоких гостей Камеев обязан жене. Обе женщины называют друг друга на «ты», по всему чувствуется, что они давние подруги.

Сам Мирский тоже держится просто, но с большим тактом, не давая забыть разницу в служебном положении. Охотно поднимает свой бокал, шутит с соседями по столу, но, когда кто-нибудь пробует завести речь о штабных делах, адмирал останавливает говоруна протестующим жестом:

— С этим прошу завтра в мой кабинет!

Хозяева, да и кое-кто из гостей относятся к нему с подчеркнутым вниманием, а в разгар веселья Камеев просит его рассказать один из боевых эпизодов.

К удивлению Кострова, адмирал соглашается.

— Ну что ж, — говорит он, — если вы позволите, я расскажу о самом трудном месяце моей службы... Было это летом сорок четвертого, — хитровато прищурившись, начинает Мирский. — Война на Черном море фактически уже закончилась. В ту пору я командовал «малюткой». Мужчины знают, что это была за лодка: три каютки со шкаф размером и одна койка на двоих в жилом отсеке. Понятие уюта было весьма условным. Плавали под моим началом матросы военного призыва, люди разных возрастов, от юнцов до бородачей.

Вызывают меня однажды к начальству. «Капитан-лейтенант Мирский, вам поручается правительственное задание. Будете испытывать новый акустический прибор. Наш, отечественный».

Назавтра привели на лодку группу конструкторов. И среди них женщина. Видная дамочка, у которой, как говорится, все на месте. Поселил ее в шкафу помощника. Отплыли. А надо заметить, что батарея у нас была старенькая, замученная. Чуть погрузимся и дадим ход — в отсеках баня. Ртуть из термометров едва не выпрыгивает. Ляжешь вздремнуть — дверь каюты прикрыть нельзя: сваришься, как лосось, в собственном соку... А напротив мается в одной рубашечке наша конструкторша. Железную волю надо иметь, чтобы не екнуло изголодавшееся за войну по женской ласке сердечко.

В общем, не выдержал я искушения и перебрался спать к матросам в отсек. И не со мной одним такая история. Приходит как-то ко мне старшина электриков, отличный специалист, уважаемый в экипаже человек. «Переведите меня на другой боевой пост, товарищ командир,  — говорит. — Не могу я здесь вахту нести!» — «Ты не можешь, — отвечаю,— а другой, по-твоему, сможет?»

Так и плавали целых четыре недели. Но прибор все- таки испытали. Когда же возвратились в базу, то получила наша конструкторша восемь предложений руки и сердца!

— Ну и кого же она выбрала? — любопытствует одна из женщин.

— Это уже неважно, — отвечает ей адмирал. — А закончить свой рассказ, — продолжает он, — я хочу старинным грузинским тостом: когда задумает господь покарать людей за их прегрешения, то пусть делает все, что ему захочется, только не оставляет мужчин на земле одних!

Кострову приятно, что комдив так умело перевел в шутку откровенно заискивающее предложение хозяев. Другой бы попался на удочку, пустился в пространные воспоминания, которые всем пришлось бы деликатно выслушивать.

Адмирал Мирский все более прочно завоевывал его симпатии.

Из записок Кострова

Еще на гауптвахте я все окончательно решил. Мечта, которую я пестовал годами, лопнула, как мыльный пузырь. «Да, бывший лейтенант Костров, — иронизировал я над собой, — не вышло из вас морского офицера. Придется переквалифицироваться по наследственной специальности — в хлеборобы».

Вскоре после своего бесславного возвращения на лодку я принес командиру выстраданный бессонной ночью рапорт.

— Что же просит самый младший? — насмешливо прищурился Котс, разворачивая сложенный вдвое лист. — Ага, всего-навсего увольнения в запас!

У меня заныло под ложечкой, когда командир взял в руки толстый цветной карандаш, но тут же кровь бросилась мне в лицо. Крупными лиловыми буквами Коте вывел в правом верхнем углу резолюцию; «Мальчишка. Слюнтяй». И заверил это своей подписью.

— Теперь можете на меня жаловаться. Кому угодно, — возвращая мне рапорт, уже без улыбки сказал он.

Я хотел возмутиться, ответить на оскорбление, но горло перехватило предательской спазмой, изо рта вырвался лишь какой-то сиплый писк.

— Слушайте, лейтенант, — стуча костяшками пальцев по столу, сказал командир. — Я не психолог и, что творится у вас на душе, не знаю. Но ведете вы себя, как издерганная барышня. Раскисли после первых же неудач, а на флоте лучше иметь мягкий шанкр, чем мягкий характер! Грубо сказано, но в самую точку...

Котс помолчал чуток, продолжая выбивать пальцами барабанную дробь, потом снова заговорил, старательно подбирая слова:

— Не знаю, преподавали вам это в училище или нет, но офицер должен уметь не только в любой момент взять себя в руки, но и навязать свою волю другим...

— Это прописные истины, товарищ командир, — обрел я дар речи.

— Прописные, говорите? — повысил голос Котс. — А знаете ли вы, что в войну эти истины прописывались кровью? Я сам в сорок третьем году купался в Мотовском заливе. Почти с того света меня выудили. А почему? Потому, что во время боя мотор на моем катере скис. Моторист мой поспать любил и матчасть свою в черном теле держал. А у меня духу не хватало моториста того приструнить — в отцы он мне годился. И пошел тот моторист ко дну, а с ним еще шестеро отличных парней... Вся наша служба, Костров, — добавил Котс после новой долгой паузы, — состоит из этих самых, как вы говорите, прописных истин. Называются они: дисциплина, организованность, боеготовность! И где бы вы ни служили, в каких бы ни были чинах — вам от этих истин не уйти. Поймите это, лейтенант Костров!

— Ясно, товарищ командир, — едва слышно сказал я.

— А коли ясно, то беритесь за дело по-настоящему. Я вижу, море вы любите. Но чтобы стать хорошим моряком, этого мало. Надо полюбить и всю изнанку морской службы: и наряды, и авралы, и осмотры... Надо полюбить, лейтенант Костров! — закончил он с нажимом на слове «надо».

Я знал, что капитан второго ранга Коте из «народников». Так называли тех, кто не заканчивал высшего училища. Наш командир вырос от боцмана торпедного катера до командира подводный лодки, имея за плечами всего лишь краткосрочные офицерские курсы. Но, к удивлению многих, любил высшую математику, которую осилил самостоятельно. Особенно увлекался он статистикой. Карманы его кителя были полны