Мыльная сказка Шахерезады - Дарья Донцова

— Костя! — ахнул Егор. — Ты! Убил женщину?!

— Нет, нет, — замахал руками психолог. — К ее кончине я не причастен! Она вдруг упала, я наклонился, решил, что это обморок, а Соловьева не дышала. Поверь, она сама умерла. К ее кончине я не причастен!

— Это правда, — кивнула я, — Ирина скончалась от аневризмы головного мозга.

— Вот видите! — обрадовался Костя. — Я всего лишь увез тело.

— Почему ты так поступил? — зло спросил Сеня.

— Испугался, — ответил Греков.

— Чего? — наседал Семен. — Нормальный человек в таком случае вызывает «Скорую помощь», а не увозит труп.

Я села в кресло, поставила ботинок на пол и, улыбнувшись, сказала:

— А у меня возник другой вопрос. Константин Павлович, я всегда очень внимательна к чужим словам, не только к лексике, но и к интонации. Вы только что воскликнули: «Нет, нет. К ее кончине я не причастен». И мне стало интересно, если человек говорит: «К ЕЕ кончине я не причастен», то кого он убил? К чьей кончине вы причастны?

Глава 33

Костя свесил голову на грудь.

— Боже, — пробормотал Егор, — Костик, что происходит? Скорей ответь! Прошу тебя! Ради памяти моего отца, Владимира Егоровича.

Греков рассмеялся:

— Вон оно как! Вспомнил про моего благодетеля! Рассказать? А тебе понравится правда? Она некрасивая и состоит в том, что ты, великий психотерапевт, агрессивно утверждающий с экрана телевизора о генетической предрасположенности к убийству, ты, написавший книгу, призывающую заточить всех, кто хоть раз преступил закон, в резервацию, сам убийца! А я тебя разоблачил!

Егор беспомощно посмотрел на меня.

— Костя сошел с ума.

Греков резко выпрямился.

— Нет, я нормальнее тебя, нашего гения! Обаяшка, везунчик, талант, звезда! Ты хотел, чтобы я рассказал правду? Так слушай. Хрен со мной, меня жизнь с детства по башке лупит. Мне на себя плевать, но и тебе достанется. Думал, что о твоем договоре с дьяволом никому не известно? Ха!

Егор опустился на диван.

— Костя! Да что с тобой?

— Домашнее животное заговорило, — продекламировал Греков. — Устраивайтесь, господа, поудобнее, правда штука колючая. Как правило, тот, кто восклицает: «Хочу знать истину», вовсе не намерен ее узнавать. А ведь придется. Сеанс душевного стриптиза, у шеста профессор Греков, благодарная публика рукоплещет! Готовы? Я снимаю брюки, любуйтесь на голую жопу.

Детские обиды самые больные, из них вырастают немалые взрослые проблемы. Павел Иванович, отец Кости, был секретарем Владимира Егоровича, другом Булгакова, пожалуй, единственным по-настоящему близким ему человеком. Но Владимир платил Павлу зарплату и приказывал ему исполнять свои поручения. Порой Булгаков отчитывал помощника. Профессор был перфекционистом. Поймите, он никогда не унижал Павла, не повышал на него голос, не допускал хамства, повторяю, старший Греков имел статус единственного друга Булгакова, но он был у него на окладе, поэтому не смел обидеться, возмутиться, хлопнуть дверью и уйти. Характер у Владимира отнюдь не медовый, дружить с ним было непросто. Все закидоны ученого терпел только Павел Иванович.

Костю в доме психиатра считали кем-то вроде племянника, ему по-родственному дарили полезные подарки типа зимнего пальто или ботинок, брали его на дачу на каникулы, и Егор ни разу не сказал приятелю: «Мой папа главнее, поэтому ты обязан мне подчиняться».

Нет, если у мальчишек возникали разногласия, они решали их в кулачном бою, и Костя, не стесняясь, лупил Гошу. Но все равно в глубине души младший Греков знал: Владимир Егорович начальник его папы. Захочет тот, чтобы отец Кости сплясал джигу, тому придется выделывать коленца. И доброта старшего Булгакова подчас казалась унизительной подачкой. Ну зачем Владимир всегда отправлял мальчиков вместе в лагерь? Почему привозил им из поездок одинаковые подарки? Он явно подчеркивал статус Кости.

— Во дурак! — хлопнул себя по колену Егор. — Да отец тебя любил! После смерти Павла Ивановича воспитывал, как родного сына. Если уж на то пошло, обижаться следовало мне, тебе от моего папы доставалось больше заботы.

Константин поднял указательный палец.

— Вот! Ни один человек не замечал унижения, но я-то его ощущал. Ну, например, возвращаются наши папы из поездки в Германию, привозят нам подарки. Булгаков вытаскивает из чемодана джинсы, рубашки, свитера, каждому мальчишке по комплекту одежды. А мой отец дарит нам блоки жвачки! Почувствуйте разницу.

— Ну и что, — ответил Сеня, — у Булгакова было больше денег и соответственно шире покупательская способность. И, кстати, по советским временам, блок жвачки — это круто!

— Очень обидно было, — сказал Костя.

— Что вас задевало? — удивилась я.

Греков скривился:

— Я не ожидал от вас понимания. Хорошо, разжую проблему. Вручая мне вещи, Владимир подчеркивал, что я из нищей семьи и мой отец не способен достойно одеть сына. Босс с барского плеча бросает подачки для оборвыша.

— Господи, Костик, папа и мне всегда вещи привозил, — сказал Егор, — в советские времена в магазинах ничего приличного не было.

— Ты его родной сын, — заявил Константин, — тут все ясно. А мне унижение. Зарабатывай мой отец, как его шеф, последний никогда не посмел бы преподносить мне штаны и рубахи.

— Как все запущено, — пробормотал Егор Владимирович. — Я понятия не имел о твоих чувствах.

— Я где-то читал, что учиться на психфак идет много людей с личными проблемами, — заметил Собачкин.

— Просто не верится, — не успокаивался Егор, — я-то всегда думал, что папа тебя больше любит, чем меня!

Костя вскочил.

— Да ну? Владимир Егорович меня за шиворот к счастью тащил, дипломом руководил, в аспирантуру помог поступить, на работу хорошую устроил, а тебя нет. Почему?

— Ответ прост, — поморщился Егор, — ты ему больше нравился. Ты с ним не спорил, считал его гением, не скрывал своего преклонения, а я вечно отстаивал собственную точку зрения, мог нахамить отцу, редко с ним соглашался. Дурачок был.

— Ответ не так прост! — взвизгнул Константин. — Забыл, как твой папаша твердил: «Егор сам пробьется, он талант, ему мои мозги достались. Помогать такому человеку только вредить. А Костю надо проталкивать, он без искры божьей!» Владимир Егорович меня тянул потому, что считал идиотом! А ты у него в гениях ходил!

Егор замер с полуоткрытым ртом, а Костя, который впервые в жизни решился на откровенность, заговорил:

— Да, да, это мне на всю жизнь обида! Я доказывал, что лучше тебя, но никто этого не замечал. Твои даже крохотные удачки воспринимались как великие свершения. А мои оглушительные успехи оставались в тени. Кто смог перевоспитать четырех рецидивистов, а?

— Ты, — ответил Егор.

— Точно! — кивнул Костя. — Я положил огромное количество сил на этот эксперимент. Сколько труда стоило пробить его, получить финансирование, базу для работы. И потом я не мог бросить людей, они исправились! Выбил им жилье, устроил на работу, дошел до самого высокого милицейского начальства, договариваясь о ликвидации их судимости. Беспрецедентное дело, никто ни до, ни после меня такое не осилил. И какова же была реакция общества? Я дал всем понять: не нужна изоляция преступников, их можно переделать. И что, а? Что? Как отреагировала страна? Никак! Я хотел продолжить работу, так мне не дали, сказали: «Хватит опытов, у нас другие проблемы». Ни газеты, ни журналы не заинтересовались, ни одного интервью не напечатали. Ко мне должны были репортеры толпой ломиться… и никого! Но стоило нам вместе с Егором поучаствовать в телепрограмме, поспорить на тему перевоспитания преступников, как Булгаков стал звездой! К нему после некорректного заявления о генетической подоплеке криминала не прибежал только ленивый. А я опять остался в тени! Булгакову предложили создать центр поведенческого анализа. Я, я, я мечтал о такой работе, но ее решили отдать Егору. Тот отказался, благородно порекомендовал меня. И что? Никто мне не позвонил. Я вечный лузер. Знаете, как мой лучший друг Егор отреагировал, когда я рассказал ему об удачном завершении эксперимента? Я прибежал в состоянии восторга! В эйфории! У меня получилось! Булгаков выслушал и рожу скривил:

— Что у тебя получилось, мы узнаем лет через двадцать, не раньше. Сейчас твои кролики хорошие, но что станет с ними в будущем? И идея сказкотерапии отнюдь не нова, я ее выдвинул в своей работе на третьем курсе, а потом отбросил как малоперспективную.

Здорово, да? Мой эксперимент — это аборт Булгакова. И затем Егор Владимирович меня отчитали за слегка помятые страницы книжонки «Старинные сказки Нормандии». Их величество мне издание на сутки дали, скорчив недовольную мину.

Булгаков покачал головой:

— Ты живешь в аду, который создал сам. Я тогда сказал правду, а она тебе не по нраву. Хочешь, принесу текст своей древней курсовой работы? Она у меня в кабинете. В скромном студенческом докладе изложена идея использования народных легенд для терапии, даже книга та же упомянута — «Старинные сказки Нормандии». Я их тогда случайно прочитал и вдохновился.