Очень сильный пол (сборник) - Александр Кабаков

Она побледнела. Ему эта бледность мгновенно бы сказала обо всем – о наполнившем ее бешенстве, об изнуренности давно не удовлетворенным желанием, о том, что сейчас будет взрыв, скандал. Но академик Журавский ее настолько не знал, да и вообще не был склонен к наблюдательности по отношению к хорошеньким сотрудницам – просто отмечал их проходящее покачивание некоторым движением в своем организме, движением этим бывал удовлетворен, значит, все еще в порядке с Лешей Журавским, разговоры же с дамами на профессиональные темы считал неизбежной и скучной вежливостью.

– Я никогда не чувствовала себя полной вашей единомышленницей, Алексей Петрович, – сказала она очень тихо, и он был вынужден замолчать, прислушаться, – а в последнее время особенно. Кроме научных позиций я придаю большое значение научному поведению… Не понятно? А знаете, как в спорте? Там за неспортивное поведение могут дисквалифицировать независимо от профессиональных результатов. Вот я считаю, что и за ненаучное надо бы тоже… Кстати – а разве мы с вами переходили на «ты»?

Она наконец обошла его и направилась к приемной: вызвал Федя, чего почти никогда с нею не бывало. Чувствовала, что Журавский смотрит вслед – и услышалатаки за спиной его негромкое, но внятное:

– Недостаточную настойчивость женщины никогда не прощают – вот и вся наука…

Ответить на это – уже был бы просто базарный скандал, она предпочла не услышать. Самое оскорбительное, что в этом отчасти была правда. Уж лез – так умел бы лезть! Как он: молча всунул в такси, повез… А этот поганец все на группу оглядывался, не видит ли кто да не стукнет ли его Насте… Да и ему наговорил, мразь, от бессилия и в своих жлобских деловых целях… Ладно, забыть. Она толкнула дверь и с тихим «Можно?» вошла в кабинет Плотникова, Валя даже головы не подняла.

Плотников встал, вышел из-за стола, хотя обычно его галантность на сотрудниц не распространялась, усадил. И начал сразу, как умел только он:

– Скажите… прошу простить, это, естественно, между нами, даже оговаривать отдельно не надо… у вас с ним в последнее время какие-нибудь контакты были? Звонил? Передавал, может, с кем-нибудь что-нибудь? Поверьте, я на него не в обиде. Ну, сделал человек свой выбор, решил, что если один раз на скандале с называнием прототипов удачно сыграл, то и во второй раз скандалом укрепит свое положение – его дело. Но поймите, дальнейшие его действия очень важны для всех нас, и для вашей судьбы, конечно, тоже. Ваша поездка с мужем в Мадрид…

Она сидела молча, глядя ему прямо в глаза. Ну, Федя!.. Тем не менее что-то надо отвечать. Решила немного выиграть время:

– Я не понимаю, Федор Владимирович, о ком вы говорите, о каком скандале, о каких звонках? И что вы имеете в виду, говоря о поездке в Мадрид? Это еще не решено, и я если поеду, то не от Института…

Федя вздохнул, начал раскуривать трубку:

– С вашего позволения?.. Эх… Значит, не хотите говорить откровенно? Что ж, в другое время я бы посчитался с вашим правом на скрытность, посчитаюсь даже и сейчас. Но уж не обижайтесь, сам буду откровенен. Вы задали вопросы, я отвечу. Говорю я о нем. Скандал, который разыгрался с его обвинениями в адрес Института… в мой и Алексея Петровича адрес, известен всем, известен, конечно, и вам. Так же, как многим, и мне, конечно, известны ваши отношения… близкой дружбы, будем говорить, оставаясь в рамках приличий. Известны они и очень мною уважаемому вашему супругу, и он мирился с ними до поры. Но сейчас слишком многое с неуравновешенностью и непредсказуемостью вашего друга оказалось связано. Мы не можем допустить, чтобы его контакты с вами были нам не известны – именно через эти контакты мы надеемся дать ему знать, что если он не будет продолжать своих, кажущихся ему честными, высказываний, разоблачений, называйте как хотите, мы, в свою очередь, просто оставим его в покое, пусть живет как хочет, решит вернуться – думаю, не в Академии, так вон хоть у коллег, в Коммерческой исследовательской лаборатории, место ему найдется. Останется окончательно – будете видеться при любой возможности, мы будем даже помогать, только, чтобы помогать, надо ведь в курсе быть, правильно? Вот здесь и связь с Мадридом… Почему вы не поехали в Барселону, сами, наверное, догадались. В Париже, надеемся, будете вести себя разумно, если что – Кравцов будет там, вы же знаете… Ну что, подруга героя, звонил он? Или действительно – нет?

Слушая Плотникова, она взяла из стакана на его столе карандаш, отклеила от кубика квадратный листок для записок, чертила бессознательно – и вдруг увидела, что рисует одно и то же: таксу, таксу, таксу… Только сейчас сообразила, что надо было давно позвонить соседке, которой он оставил Лельку, успокоить, завезти денег на кормежку собаки. Что же сказать? Федя действительно откровенен предельно. Почему-то из всего услышанного меньше всего задело очевидное соучастие мужа, стало даже легче… Ну ладно.

– Контактов, к сожалению, не было, – сказала она и захлебнулась воздухом, закашлялась, едва отдышалась. – Звонили, правда, один раз из-за границы, судя по звонку, но трубку взял… муж… в общем, ничего не было слышно. Так что о его судьбе и планах я знаю не больше, Федор Владимирович, чем вы с уважаемым Алексеем Петровичем. Обещать стучать на него не могу, даже ради его безопасности, он бы не простил. Если и в Париж не пустите, как в Барселону, дело ваше, хозяйское, но одно обещаю точно: если поеду, ни при каких обстоятельствах этой гниде Кравцову ничего от меня известно не станет. Если же поездка мужа в Мадрид не состоится – что ж, это его проблемы, пусть он их и решает с вами. А со мной если захочет прояснить отношения, я готова, но вас, господа, извините, это не касается, это дело наше семейное. Вот, естественно, все, что могу вам сказать. Если вызывали только для этого разговора, я пойду?..

Она заметила, что говорит сама в совершенно плотниковском стиле: вежливо, складно, точно выбирая слова, которые обычно приходили ей на ум только задним числом после серьезных разговоров, особенно с начальством, – и порадовалась за себя. Она сегодня была достойна его романтики, его представлений об истинной жизни. Бедная, не совсем выездная госпожа Бонасье!..

– Что же вам сказать… – Федя выколотил трубку в пепельницу, стал набивать новую. – Счастливо съездить в Париж! И все же не забывайте, о чем мы говорили, при случае, может, передадите. Мы все можем оказаться скоро очень полезны и даже необходимы друг другу, все, кто связан с Институтом и вообще с новой жизнью. Может, уже через пару недель… Возможно, и ему, и вам потребуется наша помощь – и у нас будут для этого возможности, ради того и стараемся, ради того и шокировали, может, его щепетильность… А возможно, и он сможет помочь нам… Как еще ситуация повернется… Ну, счастливо.

Она вернулась в свою комнату. За окном лупил дождь, и, несмотря на раннее время, всего около четырех, от туч было темно. Через пару недель… А сегодня какое? Двадцать девятое июня. Значит, числа двенадцатого июля что-то должно случиться? Боже, до чего ж он был прав: истинная жизнь авантюрна, похожа на роман и, видимо, никогда не прекращается и не прекращалась под поверхностью внешней, обыденной, серьезной. А время от времени вырывается вот таким обжигающим выплеском… Муж… Ну вот и наступила полная свобода – свобода не мучиться совестью, не считать себя предающей. Если знал все время… И к тому же знал про Журавского – а видимо, знал, судя по некоторым фразам, как теперь становилось ясно… Все, свободна! Свободна играть по тем же правилам, на свой, отдельный выигрыш, лгать и ловчить, используя любой промах этого уже чужого человека в своих интересах… А ее интересы одни: увидеть его, быть с ним, когда и где только можно, быть с ним снова и всегда.

Пока же было ясно: в Париж она поедет, потому что они рассчитывают, что там он… как это говорилось в идиотских шпионских фильмах?.. «выйдет на нее». А если они на это рассчитывают, значит, такая возможность есть, она поверила в их осведомленность и могущество после разговора с Федей, они действительно все, почти все знают и могут. Он был прав, и никакие не галлюцинации его мучили, а, конечно же, они преследовали его, пытались сломать заранее, чувствуя, что он для них опасен. Жаль, что он не пристрелил тогда Сашку Кравцова, только ранил – до сих пор рукой почти не двигает… Она ужаснулась этой своей мысли, злорадному воспоминанию о том, как он сбросил из лоджии одного из их помощников, – но ужаснулась мельком и тут же отвлеклась. Выйдет на нее, на нее… на нее… Господи, если они не встретятся скоро, через несколько дней, она тоже сойдет с ума! И так уже каждую ночь ей мерещится он, его тяжесть, его тепло, его стон, и приходится тихо идти в ванную, выделывать над собой невесть что, пытаясь утихомирить боль, жжение, муку… Она сойдет с ума, и они встретятся, двое безумцев, обязательно встретятся, но именно не раньше, чем она сойдет с ума, сравняется с ним – в этот миг она поняла абсолютно ясно, что так и будет. Ну так пусть же скорее, хоть сейчас я лишусь рассудка, взмолилась она, вот хотя бы в эту минуту, под этот сумрачный дождь, льющий весь день, в этой постылой, заваленной никому не нужными бумагами комнате, пусть!