Лезвие бритвы (илл.: Г. Бойко, И. Шалито) - Иван Ефремов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— И мне нравится происходящее освобождение от лишней одежды,— отозвалась пожилая стройная дама — известная балерина в прошлом.— Подумать только, сколько ткани накручивали на себя наши бабушки, да что бабушки — мамы! Жаль, медленно идет процесс, еще много у нас ханжества, и не научились мы все радоваться красоте тела.
— То, что процесс идет медленно, это естественно,— попыхивая папиросой, сказала Екатерина Алексеевна.— Ведь надо не только научиться видеть красоту. Необходимо, чтобы и тело перестало быть неприличным, а это возможно только тогда, когда оно привыкнет быть открытым.
— Очень по-художнически, Катя,— возразила старая дама.— Как это перевести на простой язык?
— Примерами. Возьмите народы отсталые, живущие в теплых странах. Там принято ходить обнаженными, и отношение к наготе самое равнодушное при полном непонимании красоты тела. Наоборот, на прекрасную свою наготу навешивают нелепые украшения, накручивают проволоку, протыкают носы и губы, чтобы прицепить какую-нибудь ерунду. Очень характерные случаи подметил наш путешественник профессор Пузанов в Судане еще в 1912 году. Красивые суданки, шествуя гордо и свободно, при встрече с европейцем стараются прикрыться, значит, взгляд европейца, вероятно, излишне возбужден их наготой. Чтобы бороться с могучим азиатско-эллинским восприятием красоты тела через Эрос, христиане и мусульмане кинулись вспять, со страхом и ненавистью относясь к наготе. После этого, с позволения сказать, «воспитания» долгое время могли смотреть на обнаженное тело как на запрет, неприличие и в то же время только под специфическим углом зрения. Теперь новый поворот исторической спирали: мы опять стали понимать и видеть красоту тела. Зачем нам идти вспять, как хотели бы некоторые ханжи? Во имя чего? Назад к мракобесию и греху? Что умерло, то умерло, и слава богу. Но нельзя и одним прыжком вернуться в Элладу, как того требуют разные натуристы и нудисты на Западе. Сейчас время не совершенно обнаженного, а открытого тела, не скрывающего красоту своих линий, но еще не настолько ставшего совершенным, не настолько привычного, чтобы показываться нагим. Поживем, вернее, поживут наши потомки в коммунистическом обществе, тогда увидим. А пока считаю, что мы, женщины, должны всегда склонять головы перед отвагой и высокой моралью наших физкультурниц тридцатых годов, смело появлявшихся в своих купальниках перед тогда еще непривычной, невоспитанной в отношении открытости тела толпой.
— Боюсь, что далеко не все побеждено. Нам, женщинам, все еще приходится сталкиваться с рецидивами прежнего ханжества и дикого взгляда на наш пол,— возразила старая балерина.— Тем более удивительно, что ханжеское отношение к открытому телу вовсе не свойственно нам, русским. Еще смелее в этом отношении узбеки и другие народы нашей Азии,— посмотрите только на их великолепные танцевальные постановки. Мне кажется, это чье-то чужое влияние.
— Не знаю, насколько чужое,— вмешался Андреев,— а вот я замечал, и неоднократно, в любой телевизионной передаче, что стоит лишь начать демонстрировать танец или в откровенном костюме, или чуть повилять бедрами, как операторы моментально оставят на экране танцовщице лишь голову и плечи, и танец тю-тю. Или переключат объектив, и фигурка станет с ноготок. Даже такую прелесть, как Мухабат Абдуллаева из ансамбля «Бахор» с ее великолепной фигурой, едва она начинает арабский танец…
— А ведь ты совершенно прав, Леонид,— согласилась Екатерина Алексеевна,— женщине — нельзя, хотя бы красивой, но в глазах телевизионщиков — неприличной. А вот когда мужики, одетые в какие-то хвосты или шкуры, виляют задами, выпячивают животы и дико вертят бедрами — пожалуйста, сколько угодно, как на показе гвинейского ансамбля. В том же ансамбле, чуть прехорошенькие девчонки начинают извиваться в танце, для женщины естественном, их сразу спрячут от телезрителей. Да что там, в бальных танцах, едва девушки начинают вращение и юбки естественно закручиваются, открывая бедра выше колен, так камера отворачивается в сторону, как стыдливый монашек…
— Это ты, Катя, заметила правильно — для женщины естественное. Именно для женщин извивание в танце и покачивание бедрами — движения естественные, а не специально эротические. Глубокая потребность развития внутренней мускулатуры для материнства, превращающаяся в наслаждение гибкостью и красотой собственного тела. Можете поверить старой балерине. А для мужчин подобные движения — несвойственны и потому некрасивы, неуклюже эротические. Однако хранители морали, ничего не понимая, переворачивают все наоборот, с ног на голову…
— Мне объяснял наш всеведущий Иван Родионович,— сказал Андреев,— что ханжество, непонятный нормальному человеку испуг перед женской красотой и смелостью,— это пережиток церковного отношения к женщине как к ведьме, злому началу… союзнице дьявола. Погодите минуту,— геолог принес старую книгу, нашел нужную страницу и прочитал: — «Женщина есть ехидна, и скорпион, и лев, и медведь, и василиск, и аспид, и похоть несытая, и неправдам кузнец, и грехам пастух, и вапыкательница. Скачет, пляшет, хребтом вихляет, бедрами трясет, головой кивает…» Тут еще много других комплиментов, расточавшихся женщине духовными пастырями старой России. Разве не одни и те же страхи господствуют у нас на телевидении, в художнических комиссиях, в иллюстрациях книг?
— Постой, Леонид, ты прочел какое-то мудреное слово!
— Вапыкательница? От слова «вап» — краска. Иначе говоря, накрашенная.
— Что ж, здорово! Ничего не скажешь, похоже,— согласилась балерина,— я думаю, что наши охранители морали напугались Запада. Не поняли они, где эротика, естественное влечение к красоте и совершенству, а где мразь, как в коммерческих фильмах или фоторевю, где любая тощая девчонка, лохматая и некрасивая, может сниматься, лишь бы обнаженной, в дурацких сценах. Да ладно, видно, немало лет нам еще выбираться из муры к подлинно чистому отношению к женщине, красоте тела и танца! Бог с ними!
— Я очень люблю художницу Татьяну Шишмареву,— продолжала хозяйка.— Перед войной Шишмарева создала много портретов физкультурников и спортивных картин. У меня есть репродукции ее картины тридцать девятого года «Спортсменка» — сидящая девушка в черном купальнике. Кстати, она чем-то похожа на черненькую, что выступала и сказала речь…
— Каточек, не пора ли кормить народ? — спросил хозяин.
Гости поднялись, чтобы выйти в столовую. Звонок, слабо прозвучавший в передней, не привлек ничьего внимания. Спустя минуту все гости насторожились от громкого и радостного возгласа хозяина. Екатерина Алексеевна устремилась навстречу входившим — огромному мужчине могучего сложения и молодой девушке с толстыми русыми косами, с лицом в сплошном румянце волнения.