Санктпетербургские кунсткамеры - Александр Говоров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Братья Кантемиры, не споря с ним, разошлись в разные концы залы и вытянулись на посту.
Это был так называемый Зал Флоры, там стояли четыре итальянские статуи: Весна, собирающая луговые цветы, Лето, с серпом и яблоком, Осень, нагруженная снопами, и Зима в виде поселянки, застигнутой сном.
Левенвольд, наворчавшись, вновь исчез в анфиладах, а братья вернулись к разговору:
— Тс-с! Слышишь, какое здесь эхо? — сказал Сербан.
С первого этажа доносилось, как Левенвольд распекал там караульных.
— А плевал я на твоего Красавчика! Подумаешь, пост государственной важности! Стережем невесту царицыного карлика! — Тс-c! Ну, Сербан же! Левенвольд опять идет сюда.
И правда послышались вкрадчивые шажки обер-гофмейстера.
— А вы знаете, князь, — крутился он вокруг усатого Сербана. — Я ведь теперь тоже граф. Мне вручена императорская грамота.
— Поздравляю.
— Нет, нет, я серьезно. Вы думаете, я шучу?
— И я говорю серьезно — поздравляю.
— Как же теперь, например, вы станете нас титуловать? Ваше сиятельство или ваша светлость?
— Просто граф. Вы меня зовите просто князь, а я вас просто граф. Так заведено среди благородных персон.
— Ах, нет! Мне кажется, что вы все равно должны именовать меня — ваше сиятельство. Ведь у меня должность выше.
— Знаете, граф, — сказал Сербан, не скрывая раздражения, — вы сами нарушаете устав воинский. С часовым разговаривать не положено.
Левенвольд удалился, напевая по-немецки про рыбака и пастушку. Послышались мерные удары больших часов.
— Что ж теперь, новоиспеченный граф крадучись нас станет испытывать? — спросил Сербан, прислушиваясь. — Чьи-то шаги… Антиох, слышишь?
— Стой, кто идет? — закричали они, щелкая курками. Эхо прокатилось по темным залам и переходам и отдалось внизу слабым вскриком.
Братья выскочили в соседний коридор и, увидев там двух человек, прижали их к стене дулами мушкетов.
— Ваша светлость, князь Сербан! — сказал один из них знакомым голосом. — Я влез на дерево и увидел вас тут…
— Максюта! — узнали его Кантемиры. — Ты разжалован? Почему на тебе партикулярное платье?
За спиной Максюты не переставал кланяться бодрый старичок с хохолком на макушке.
— Ваша светлость! — с отчаянием сказал Максюта. — Только на вас вся надежда… Вы ведь когда-то обещали мне помощь. Ваша светлость, здесь заперта одна девушка…
— Его невеста, — указал на Максюту старичок.
— Левенвольд идет! — братья Кантемиры бросились к своим постам. Максюта же и старик Ерофеич, быстро оценив обстановку, скрылись за массивными пьедесталами Зимы и Весны.
— Что случилось? — спросил Левенвольд, желая пройти в дверь, которую Сербан загородил мушкетом. — Кто-то кричал?
— Пароль! — потребовал Сербан. — И отзыв!
— Майн готт! Вы с ума сошли, князь! Ведь это же я, обер-гофмейстер.
Но Сербан был неумолим — отныне он желает точно исполнять устав, которым ранее, увы, манкировал! Левенвольд понял: высокородные князья шутят, при дворе любили разыгрывать красавчика Левенвольда. И он удалился с независимым видом, мурлыкая про свою пастушку.
Четверо опять сошлись у фонаря в коридоре.
— Ах это та несчастная, — сказал Сербан, — которая весь день билась и кричала.
— Сейчас вроде бы уснула… — прислушивался Антиох. Все обдумывали положение. — Дверь, за которой находится она, — вот здесь. Да ключ-то у Левенвольда, в кармашке его кафтана!
Взломать? Но это, во-первых, шум, во-вторых, для часовых, то есть для братьев Кантемиров, неминуемый военный суд.
Ерофеич сказал, что они из сада предполагали по карнизам добраться до балкончика.
— Балкончик заперт изнутри, — ответил Сербан. — Вот ежели б она, ваша невеста, была заранее предупреждена…
Оставалось ждать, когда явится всемилостивейший случай.
11
Послышалось чирканье фаянса по мрамору пола, натужное кряхтенье и плеск воды.
Сербан выглянул в соседний зал и увидел освещенную свечой дверь в дежурную комнатку для камергеров и фрейлин. Там плескался бессонный страж Левенвольд, а роскошный его кафтан висел в зале на одном из бронзовых стоячих канделябров.
Преображенцы и их ночные гости в волнении смотрели на эту сцену из дверей Зала Флоры.
— Вот у нас было в драгунском полку… — начал доблестный трепальщик пеньки.
— Ерофеич! — остановил его Максюта. — Да придумай же что-нибудь, друг ситный!
— Эх, где наша не пропадала! — Ерофеич стукнул босою пяткой, словно застоявшийся конь. — Разве вам не известно, судари, что Сонька Золотая Ручка — это тоже я?
Он не прокрался, а спокойно прошел в соседний зал к висящему на канделябре кафтану. Пошарил в одном кармане, затем в другом, нашел большой резной ключ и с торжеством показал его Сербану.
Левенвольд в дежурной комнатке продолжал плескаться и напевать свою однообразную песенку.
— Кто-то внизу стоит у клумбы с виолами! — Антиох дернул за рукав Максюту. И показал за окно, где наступающий рассвет уже позволял различать фигуры.
— Это бывший студент Миллер. Видите, ваша светлость, увидев меня, он поднял руку. Это означает — все спокойно.
Тем временем Сербан и Ерофеич заботились о том, чтобы отомкнуть дверь без шума. Ключ все-таки лязгнул, но плеск воды и пенье Левенвольда не прекратились. Максюте надлежало войти первым. Все в нем было напряжено и готово к встрече с любыми неожиданностями.
Как только открылась дверь, Алена вскочила с диванчика, загораживаясь руками. Максюта кинулся зажать ей рот. Алена билась, больно ударяя локтями, она была сильная и отчаянная.
— Это я, Алена! — шептал ей в самое ухо, под теплые волосы, Максим. — Не бойся, я пришел за тобою.
— Максим Петрович! — выдохнула она, поняв все сразу. — Сплю я, что ли? Вы не сомневайтесь во мне!
Она раскинула руки, как в песне поется, — словно крылья лебедушка. И обняла его, и заплакала, хотя мать, бывало, говорила: из этой Алены-гулены слезы колом не выбьешь.
— Вы с ума сошли! — подбежал Сербан. — Левенвольд уже руки вытирает!
Ерофеич щелкнул ключом, когда обер-гофмейстер, попрыскав себя лавандой, вышел из дежурной комнатки, аккуратно погасив свечи. Он направился к Залу Флоры, где в двери стоял Сербан, по-ефрейторски отставив мушкет.
— Все ли в порядке, князь?
— Сделайте милость, граф, — в тон ему ответил Сербан. — Не угодно ли осмотреть?
Левенвольд, не уставая мурлыкать свой мотивчик, вошел, подергал ручку двери, где раньше была Алена.
— Изволите отворить? — спросил Сербан.
— Да, ежели только и вы со мной туда войдете.
— Мне не положено по уставу, — с большим сожалением ответил Сербан.
— Один я туда не пойду, — заявил Левенвольд.
— И правильно сделаете, граф, — ответил Сербан и, понизив голос, сообщил: — Слыхать, сия карлова невеста одному принцу весь сиятельный лик зело располосовала!
Левенвольд повернулся от двери, принялся зевать.
— А, куда она отсюда денется! Через каждые сорок шагов часовые… Поспать бы, да меня государыня лично просила. А ваша, князь, лямка когда кончается?
— Сменимся, как только пушка пробьет рассвет. Еще полчасика, наверное. Нас заступят меншиковские Ингерманландии.[63]
— Счастливцы! — Левенвольд потягивался и зевал. — А мне тут еще трубить и трубить. Часов в семь явится свадебная прислуга — банщицы, завивальщицы, портнихи.
Левенвольд стоял спиной к статуе Зимы, покоившейся среди мраморных рогов изобилия. Из-за статуи показалась рука и положила ему в карман ключ. Он еле звякнул о лежавшие там монеты. Левенвольд прислушался, но не нашел ничего подозрительного. Оба преображенца браво застыли на своих постах.
— Прощайте, князь, — сказал Левенвольд Сербану.
— Прощайте, граф. Счастливо вам отдежурить.
И Левенвольд двинулся по анфиладе. Обнаружив лакея, дремавшего на кушетке, принялся его распекать…
— Ну, сударь, ты и правда Сонька Золотая Ручка! — сказал Сербан Ерофеичу.
12
Они бежали к Неве по откосу, сквозь заросли бузины. Величественная заря заливала полнеба. Ерофеич поспевал, ежась от росы, и так они бежали — Максюта впереди, крепко ведя за руку Алену.
Остановились передохнуть, Ерофеич хрипел и откашливался. Сверху от далекого уже дворца слышался ефрейторский рожок в ритме Преображенского марша. Там шла смена караула.
— А Левенвольд? — вдруг спросил Максюта. — Что теперь будет с ним?
— А? — засмеялся Ерофеич и сплюнул в крапиву. — Нашел, о ком печалиться. Почешет, кому надо, пятки, и делу конец. Давайте, чада, быстрей!
В зарослях ивняка замаскирована была лодка, а в ней сидела прачка, вдова Грачева, ни жива ни мертва. Завидев Алену, она выскочила, вцепилась в нее: