Золотой истукан - Явдат Ильясов

— Не умеет. Где бы это ей научиться? У меня нечего ткать. Ничего не умеет.

— Я — ох! — научу…

— Совесть есть? — вскричал Шауш.

— А у тебя? Он нищих плодит, а я виноват.

— Ну, это от бога, — смутился Шауш.

— Выходит, твой бог — детородный член? И молись ему. Дал детей, пусть их кормит.

— Помилуй, бесстыдник!

— Э! Миловал я одного… Бузгаром звали, — он, скотина, в знак благодарности всю округу против меня взбунтовал. Слава Ахурамазде, говорят, убили его в Кяте. Угомонился, проклятый. Не приведешь к вечеру дочь — берегись. Пошлю своих молодцов, всех детей отниму. А пока, для вящей прыти, получишь сорок плетей. Эй, всыпьте ему! Здесь, — ох! — на глазах у всех. Может, мне полегчает от воплей его.

Манучехровы головорезы — схватили Шауша, стали раздевать.

— Стой, Манучехр, — сказал Сахр. — Не стыдно тебе?

— Чего?

— Пороть на глазах у женщин, позорить отца десятерых детей? Пожалей человека.

— Что вы, как бабы, мусолите: стыд, жалость, совесть? Меня этакой чушью не проймешь. Я толстокожий.

— Похоже, — вздохнул Сахр. — В стране зинджей, где живут люди черные…

— Есть такая? — удивился Манучехр.

— …водится, пишут в книгах, некая ядовитая муха…

— Ух ты!

— …укус которой смертелен для всех домашних животных…

— Ох!

— …кроме ослов.

— А? — Манучехр натужился, соображая. — Что ты хочешь этим сказать?

— Что хотел, то уже сказал. Сколько должен тебе Шауш?

— Шесть золотых.

— Из-за каких-то дохлых шести золотых человека изводишь! А стоимость всего имущества твоего составит, наверно, тысяч шестьдесят?

— Ты мое достояние не считай. Не шестьдесят тысяч — триста шестьдесят! Если не больше. Но скопил я их — по шесть золотых, ясно тебе? И не быть бы мне Манучехром, не сидеть здесь, в богатом замке, если б я каждому прощал шесть золотых долгу.

— Хорошо. Где-то у меня завалялись шесть золотых. Сейчас найду… — Сахр порылся в суме с рукописями, достал серый узелок, развязал, высыпал шесть тяжелых монет на круглую ладонь Манучехра. — Смотри-ка, вот повезло! Как раз шесть золотых. Хватит, надеюсь?

— Сойдет. — Круглые глаза Манучехра впервые сузились, сделались, как у тюрка. — Я их, конечно, возьму. Но дурак Шауш все-таки получит свои сорок горячих! Еще не было человека, который, угодив сюда, ушел бы, не отведав плетей. Такой закон у Манучехра, что поделаешь, дорогой? Даже хорезмшаху перепадало — его нечаянно били ночью на конюшне, приняв за пегую кобылу. Га-га-га! Ох!..

Лекарь Сахр — скучающе:

— И меня будешь пороть?

— А почему бы нет? Го-го-го! Ты тоже бунтарь! Вчера был гонец от шаха. Приказано: Сахра схватить, где попадется, и препроводить под стражей в столицу. Так что, умник, твоя жизнь в моих руках… — Желая подчеркнуть свое могущество, Манучехр сделал неосторожное движение ладонью — и в его пояснице белой молнией вспыхнула чудовищная боль. — Э-э-й-ю-ю! — завопил он диким голосом. И затем, сквозь жалостные всхлипывания: — А моя… ох!., а моя жизнь — в твоих руках, друг Сахр. Лег, понимаешь, потный, горячий, на сквознячке, получил прострел. Спаси… Клянусь покойной матерью, я тебя не трону. Ох! Избавь от этих страшных мучений. У-у-й-ю-ю…

— Эй, вы, людоеды, — сказал Сахр княжеским дружинникам. — Отпустите Шауша домой, грейте песок в сухом котле.

Старший дружинник выжидательно поглядел на господина.

— Делайте… что велит, — пропищал Манучехр и с умирающим видом сомкнул веки.

— А как же… сорок плетей? — уныло вопросил дружинник, сожалея о неудавшейся забаве.

Шауш шепнул ему на ухо.

— Дай их своему хозяину — сразу вылечишь! — И убежал.

…Проглотив три обезболивающих опийных шарика, Манучехр повеселел, вновь бодро выкатил глаза. Блаженно поглаживая поясницу, растертую каким-то жгучим пахучим зельем, и поправляя на ней плоский мешочек с раскаленным песком, он сказал снисходительно Сахру:

— Спасибо, помог. Не забуду. Я не выдам тебя хорезмшаху. Оставайся здесь. Мне, видит бог, тоже нужен свой придворный лекарь. Чем я хуже Аскаджавара? Хе-хе-хе. — Он взглянул на сонного Аарона. — И брадобрей домашний не помешает. Ведь ты брадобрей, верно? Я видел тебя у Пинхаса. — Князь перевел взгляд на Руслана; тот сидел недоступный и сумрачный. — И телохранитель-чужеземец пригодится, который не знал бы нашего языка и здешних обычаев и потому не мог завести себе друзей в общине. (Руслан: «Ты опоздал, хитрый князь. И язык уже знаю, и обычаи, и друзей тут у меня много».) Оставайся, а? — В голосе богача послышалось нечто детски-просительное.

— Великая честь служить столь знатному вельможе, — ответил Сахр осторожно. — И я — всей бы душою, да жаль — не могу.

— Это почему же?

— Хурзад меня ждет.

— Хур… а! — Безмятежно круглое лицо Манучехра странно задергалось и вытянулось самым невероятным образом, как отражение на заколыхавшейся поверхности воды. — Да. Ведь вы с ним приятели, помню. Ждет? Чего ж ты сразу не сказал?

— Кто и о чем меня спрашивал? Схватили и притащили. Грозились высечь.

— Оставь. — Тень огромной заботы легла на искаженное лицо Манучехра. Глаза помутнели. — Шуток не понимаешь? Ступайте с миром. Возьмите еды на дорогу — изголодались, наверно, в бегах? Я велю вам лодку дать. Эй! Проводите их. Скажите там, на переправе, чтоб этих троих перевезли на левый берег. И пусть кто-нибудь только посмеет их обидеть! — Он хмуро взглянул на Сахра исподлобья. — Слушай, друг. Замолвишь… если что… словечко за меня перед Хурзадом?

— Замолвлю, — пообещал Сахр зловеще.

— Не забудешь?

— Не забуду…

— Сахр, стой! Эй, Сахр…

Руслан — с отчаянием: «Опять влипли».

По обыкновению здешних речников, лодку вытянули, бредя по берегу, далеко вверх по течению, чтобы стремнина не пронесла ее вниз мимо противоположной пристани. И вот, когда гребец оттолкнулся было уже веслом от суши, путников настиг чей-то окрик.

Чей? Из прибрежных кустов с треском вырвался весь истерзанный… Шауш. Он держал за руку голую девчонку. Совсем голую. Смуглые плечи, плоская грудь ее, живот исполосованы глубокими царапинами. И тощее лицо Шауша, большие руки — в царапинах, ссадинах, Свежая кровь. Оба с ходу свалились в лодку.

От пристани с криками бегут по сырому берегу, размахивая копьями, Манучехровы слуги. Случилось что-то неладное. Надо спешить.

— Отчаливай! — приказал Сахр гребцу.

Лодку вмиг подхватило мощной струей бокового течения и отбросило далеко от берега. Над нею мелькнули две-три стрелы, ветер унес их в сторону.

Сахр покосился на голую девчонку. Невзрачна. Кожа очень темна, нечиста, в мелких пупырышках. Лицо плоское, нос совершенно нелепый, широкий, приплюснутый, с толстыми ноздрями. Руки какие-то вывихнутые, ноги кривые. Зато глаза — только и есть в ней заметного, яркого, что большие черные глаза с необыкновенным разрезом: будто их поменяли местами, и узкие наружные уголки пришлись к переносью, а округлые внутренние — к вискам. В такие глаза можно смотреть часами — и ничего в них не понять.

— Фамарь, — пояснил Шауш, уловив взгляд Сахра.

— Прикройся. — Лекар бросил ей свой халат. И — Шаушу: — Что с вами стряслось?

— Обманул Манучехр! И тебя, и меня. Вы только покинули крепость, его головорезы нагрянули ко мне в усадьбу, схватили Фамарь. Видишь, всю исцарапали. Вырвалась. Я кричу, долг, мол, вернул, — но разве их чем-нибудь проймешь? Еле отбил дочку, — спасибо, соседи подсобили. Я и бросился с нею напрямик через чащу к реке. Еле, видишь, успел. Большой шум в общине. Снова бунт. Сегодня ночью все уйдут на левый берег.

— Но мы же и вправду уплатили долг? — изумился Сахр.

— Э! Чего ждать от него? Грабитель. Вымогатель. Сукин сын.

— А как же другие дети?

— Остались, — всхлипнул Шауш. — Теперь Манучехр всю семью к рукам приберет. Н-ну, — он стиснул кулак, — я вернусь, я найду своих детей!

Руслан вспомнил булыжную решимость Добриты, вот так когда-то плыли они вместе по реке. За тридевять земель Руслана занесло, но ничего, по сути, вокруг не изменилось. Земля, правда, другая, и небо другое, другие деревья, а горе всюду одинаковое. Ну, на земле, может, и не изменилось ничего, зато сам Руслан уже не такой, каким он был тогда.

Стражник, сопровождавший лодку и поначалу обалдевший от неожиданности приключившихся событий, обрел, наконец, дар речи и резко приказал гребцу:

— Поворачивай назад!

— Это зачем же? — нахмурился Руслан. Стражник опешил: он никак не мог предполагать, что этот белый чужак говорит по-хорезмийски.

— Мне велено перевезти троих. Поворачивай, ну?

— Тебе-то что, скотина, троих ли, пятерых ли? — Аарон схватил его за шиворот. — Заболеешь, что ли, умрешь, если бедных людей спасешь?

Стражник схватился за рукоять меча:

— Мне велено…