Встретимся в Эмпиреях - Игорь Удачин

— Кто такой?! Стоять на месте!!

И вот тут-то…

Дрогнувшая нога срывается со ступени, подворачивается, и я кубарем скатываюсь вниз. По пути врезаюсь в наваленную вдоль стены груду зазвеневших жестянок, гнилых досок и камней. Налетев под конец на какую-то трамплинообразную деревянную конструкцию, взмываю в высоту и, перевернувшись через голову, плюхаюсь на пятачок лестничной площадки. Лицо глядит в пол, в желто-коричневую шахматную плитку. Секунду или две наверху царит гробовое молчание.

— Эй, парень!.. — раздается первый волнительный оклик, и слова эти точно застывают в воздухе.

Вскидываю взгляд, впадаю в ужас, но ничего уже не могу предотвратить — отделившийся от навала кусок бетона, катясь, подпрыгивает на последних ступенях и, просвистев возле самого уха, с грохотом обрушивается на мою правую растопыренную пятерню.

— А-а-а-а-а-а-ы-ы!!! — нечеловеческим голосом взвываю я.

Боль, как закипающий свинец, разливается по всему телу и упругим перекатом волны ударяет в мозг. Глаза рвутся из орбит, в висках колотит учащенная дробь.

Подскочившие с опешившими выражениями лиц «мундиры» с громадным усилием поднимают бетон и откидывают его в сторону.

— Ну и ну-у, — протягивает один из них, переминаясь возле моего лица с ноги на ногу.

Больше не кричу. Стиснул челюсти с такой нещадной силой, что вот-вот, кажется, начнут крошиться зубы. Крик перерождается в прерывистый утробный стон. Гляжу на свою руку, и меня всего трясет ― запястье грубыми рытвинами переходит в беспомощно болтающуюся рваную «ветошь» из сочащегося кровью мяса, кожи и перемолотых костей.

— Как ты, эй? — тихо спрашивает обладатель переминающихся ног.

Я ни слова ему не отвечаю. Я теряю сознание.

Такой поворот.

Обязан признать, повествование мое с некоторой поры куда чаще, чем раньше, грешит небрежностью и скомканностью, перескакиваниями с пятого на десятое. Но все объяснение — в нарождающейся развязке. Многое, на чем хотелось бы остановиться, видится вдруг мизерным и лишним на фоне того, что уже рассказано. Любое отступление или подробность — пошлыми и оскорбительными. Что же поделать с этим? Просто продолжаю.

…В себя я пришел только на следующий день, на больничной койке. Сразу понял: руку отняли. Ин-ва-лид…

Однако с головой погрузиться в думы о дальнейшей своей судьбе — подобного не было. Тут же понеслись бесконечные допросы. Я достался каким-то стажерам из политотдела, и поэтому моим случаем они занимались с особым пристрастием.

Опять тут как тут. И опять те же самые вопросы: что? зачем? да почему? — на которые я отвечал множество раз. Оба «мундира» — приблизительно мои ровесники. Но между нами, думалось мне в те минуты, уже пролегла необратимая пропасть. Возможно, лет десять-двенадцать назад мы играли в общие игры на одной детской площадке — но теперь это ни черта не значило.

— Ты что, не слышишь, о чем тебя спрашивают, курсант? Не надо спать во время допроса! — выводит из задумчивости резкий голос конопатого «мундира» с по-девичьи остриженной челкой.

«Курсант», ха! Понимая мое положение, не решается называть меня «призывником» — от некуда деваться предпочитает «курсанта», хоть им уже и не являюсь.

— Я действительно не расслышал. Можно повторить?

Сверкает серыми злыми глазками.

— Что ты делал в «недостройках»?

— Ах, в «недостройках»… Я же говорил. Искал свою собаку.

— Мы узнавали. У тебя отродясь не было никакой собаки, — встревает второй, широкомордый детина с грудным голосом.

— Она как бы моя, но не моя. Живет своей свободной бродячей жизнью. В «недостройках». Там много бродячих собак. Добрые, забавные твари. И вот одна из них — моя-я. Потому что я приношу ей еды, и она всегда меня узнает и встречает. Прощаться с ней ходил.

Про себя откровенно хохочу и потешаюсь над политотдельщиками. Но внешне я — само спокойствие и сотрудничество плюс умеренная доля притворной дебиловатости, без которой игра досадно провалится.

— Сержант того подразделения, что на тебя наткнулось, сказал, что ты звал какого-то «Аборигена», — заявляет конопатый.

— Это его имя, — отвечаю.

— Чье его?

— Его — собаки.

— Так это чья-то собака?!

— Ну, как бы, моя… почему.

— Ты сказал: «его собаки»!

— «Его» в смысле: он — пес. Абориген.

Конопатый тяжело вздыхает и отходит к окну попить водички. Здоровяк провожает своего напарника недотепистым взглядом, затем обращает взор на меня.

— Что ты делал 25-го августа? Участвовал в беспорядках?!

— Нет, я был дома. Так уж получилось…

— Доказать свое алиби можешь?

— Был сильно болен. Находился под присмотром отца и, кажется, — это со слов отца — к нам заходили соседи и его сослуживцы. Видели меня, бревном лежащего в постели. Вы ведь, наверное, уже проверяли, правда?

— Проверяли, — чуть ли не обиженно соглашается здоровяк и тоже отходит в сторону. Этот — к зеркалу. Поправить воротник и потрогать свою массивную челюсть, точно побаиваясь, не начала ли она потихоньку отвисать за время идиотского допроса.

Мне все так же смешны мучения этих молокососов, возомнивших, будто им доверили раскрыть преступление века, не меньше. Однако по-прежнему стараюсь держать себя в рамках, не переборщить с кривляньем, которое, по собственному мнению, хоть осуждению и не подлежало, но так или иначе ни меня, ни ситуацию в целом не красило.

— Что ж, выздоравливай, — без выражения говорит конопатый.

— Спасибо, постараюсь. Приложу все силы.

Недовольно поморщившись и поставив пустой стакан на подоконник, конопатый проходит к двери и там останавливается, жестом пропускает напарника на выход. Здоровяк, глядящий себе под ноги, молча покидает палату. Но конопатый все медлит.

— Вот еще что. Когда ты объявился в «недостройках», на верхнем этаже дома как раз вынимали из петли одного жмурика…

Комок застрял у меня в горле, нос и глаза предательски защипало. Не ослышался ли я?

— Ты ничего не мог о нем знать?

С усилием сглатываю.

— Нет…

— Ты никого не встречал там, когда приходил к своей собаке? Ни разу?

Провожаемый моим взглядом, он возвращается к столу, опирается на него сначала одной рукой, потом другой — и вот на столе уже лежит извлеченная им из внутреннего кармана френча фотография.

— Подойди-ка сюда, курсант.

Мне ничего не остается как встать и подойти — подсознание делает это за меня самого. Я тоже упираюсь рукой в стол, и, близко нагнувшись друг к другу, мы как два черта из преисподней сталкиваемся огненными взорами, словно вот-вот приступим к торговле из-за человеческой души.

— Трупом порядочно полакомились крысы. Тут и опознавать-то, честно говоря, нечего, но… ты, однако ж, взгляни, — пододвигает снимок под меня, под мою нависшую над столом грудь. Опускаю голову и смотрю.

Вообще, когда «мундир» произнес эти последние слова, я сразу по наитию понял: да он фиглярничает! это профессиональный дешевый понт! бессмысленная пакостная игра, никакой угрозы не сулящая! Но вглядываясь в снимок, невольно цепенею, и мне уже абсолютно не забавно, как ему. Я ударил бы этого молодого поганца по лицу и с удовольствием бы запечатлел в памяти наливающуюся краской «мундирскую» щеку, впрочем… я уже не здесь. Я весь в изображении жуткого фото, трепещущего на столе под тяжестью моего дыхания.

Мне без труда удалось узнать наше пристанище. Стены, заколоченные окна, пролом в крыше — все было до боли знакомо. «Лишним» на фоне общей картины выделялось лишь то, что висело под потолком на веревке. Крысы, точно опьяненные сладостью таинственного отмщения, сделали свое дело, обглодав повешенного до костей.

— Что скажешь?

— Мне нечего сказать.

— Скорее всего — чертов уклонист. Нервишки сдали, — сочно ухмыльнулся «мундир» и убрал фото обратно в карман.

Молча возвращаюсь в койку.

Некоторое время конопатый продолжал топтаться возле меня, будто прикидывал, о чем еще можно завести разговор. Не очень-то заботясь, какое произведу впечатление, перекладываюсь на другой бок, лицом к стене.

— Ладно, это все, — бурчит за моей спиной конопатый.

Слышу, как он уходит. Дверь захлопывается, и в палате воцаряется тишина.

После сегодняшнего визита «мундиры» меня больше не беспокоили, но вместо себя они оставили другого истязателя, что явился куда искуснее в своем ремесле, и имя ему было — мои собственные мысли… Я не мог узнать в повешенном Аборигена. Но кто, если не он?.. Мне вдруг вспомнилось то лицо, мелькнувшее в гуще толпы 24-го числа — свежее, выбритое, живое. Конечно, я мог тогда обознаться. Как и сейчас ни в чем не существовало полной уверенности. Где было больше правды ― в том лице «с площади» или в этом снимке?.. Что вообще происходило с парнем, когда мы от него отвернулись? Он пожирал крыс и дичал, пока в «недостройках» не появились мы. Возможно, он даже начал считать нас своей новой семьей. Но в один прекрасный день нас испугала его злая, вылившаяся в провокацию откровенность, и мы ничего не смогли и не захотели противопоставить ей — мы просто ушли. Сначала чуть ли не насильно стали частью его жизни — а потом ушли…