Повседневная жизнь благородного сословия в золотой век Екатерины - Ольга Елисеева

Сходство с родными пенатами отмечали многие французы. Роже Дама, посетивший Россию в годы второй Русско-турецкой войны, вспоминал: «Ни по костюмам, ни по манерам, ни по языку, ни даже по произношению нельзя было бы предположить, что находишься не в парижском обществе. Обычаи, внешность представляли столько сходства, женщины так изящны, мужчины так вежливы, хозяева так предупредительны, что я был поражен, увидев вдали от родины все то, что в моих глазах давало ей преимущества над всеми государствами Европы»[353].

Однако между русским и французским обществом была существенная разница. В Париже уже прочно утвердился политический салон. Петербургские же частные собрания вовсе не занимались обсуждением вопросов дипломатии или внутреннего управления. Это была сфера правительства. Вторгаться в нее считалось не столько небезопасным, сколько неприличным. Даже если представители знатнейших родов и задумывались над политическими проблемами, превращать их в тему светской беседы, как это будет в эпоху Александра I, еще не пытались. В вопросах государственных екатерининский свет жил по принципу: «Не нашего ума дело». Сегюр не раз досадовал на влияние англичан и даже пытался перебить его французским, используя именно разговоры в гостиных. «В Петербурге было довольно лиц, особенно дам, которые предпочитали французов другим иностранцам и желали сближения России с Францией. Это расположение было мне приятно, но не послужило в пользу. Петербург в этом случае далеко не походит на Париж: здесь никогда в гостиных не говорят о политике, даже в похвалу правительства. Недовольные высказывались только в тесном, дружеском обществе. Те же, кому это было стеснительно, удалялись в Москву, которую, однако, нельзя назвать центром оппозиции — ее в России нет, — но которая действительно была столицей недовольных».

Итак, политические вопросы были изъяты из ведения салонов. Что же оставалось? Культура в самом широком смысле слова. От просто любезной беседы, касавшейся самых разных предметов, до исторических мемуаров, которыми могли поделиться свидетели иных эпох. «Бывало, нехотя покидаешь умный разговор графини Шуваловой или оригинальную и острую беседу госпожи Загряжской… Трудно найти женщину добрее и умнее графини Салтыковой. Как искренно и непритворно милы графини Остерман, Чернышева, Пушкина, госпожа Дивова… Я не могу умолчать о старухе графине Румянцевой, матери фельдмаршала. Она обладала живым, веселым умом и юным воображением. Так как у нее была прекрасная память, то разговор ее имел всю прелесть и поучительность хорошо изложенной истории. Она присутствовала при основании Петербурга. Будучи во Франции, посетила обед у Людовика XIV и описывала мне наружность, манеры, выражение лица, одежду госпожи Ментенон, как будто только вчера ее видела. В другой раз она представила мне верную картину двора английской королевы Анны. Наконец, рассказывала о том, как за ней ухаживал Петр Великий»[354].

Одни из самых интересных вечеров проходили у архитектора, поэта и музыканта Николая Александровича Львова и его супруги Марии Алексеевны. Близкий сотрудник графа А. А. Безбородко, друг Державина, Левицкого, Хемницера, Львов считался «гением вкуса», арбитром элегантности. А его дом — «пристанищем художников всякого рода». Державин писал, что «люди, словесностью, художествами и даже мастерствами занимавшиеся, часто прибегали к нему на совещание, и приговор его превращали себе в закон»[355].

У Львовых собирались литераторы, главным из которых, конечно, был Державин. Он и сам принимал у себя собратьев по перу. Разные модели поведения писателей в светских гостиных, где к ним постепенно стали относиться как к «главному блюду», тонко подметил в мемуарах поэт И. И. Дмитриев. «Со входом в дом его, — рассказывал он о Державине, — как будто мне открылся путь к Парнасу». Здесь он познакомился с И. Ф. Богдановичем, А. Н. Олениным, Д. И. Фонвизиным, В. В. Капнистом. Богданович «уже мало занимался литературою, но сделался невольным данником большого света. По славе „Душеньки“ многие, хотя и не читали этой поэмы, хотели, чтобы автор ее дремал за их поздними ужинами. Всегда во французском кафтане, кошелек на спине и тафтяная шляпа (клак) под мышкою. Всегда по вечерам в концерте или на бале в знатном доме, Богданович, если не играл в вист, то везде слова два о дневных новостях или о дворе, или заграничных происшествиях… Он не любил не только докучать, даже и напоминать о своих стихах, но в тайне сердца всегда чувствовал свою цену и был довольно щекотлив к малейшим замечаниям на счет произведений пера его».

Совсем иначе вел себя Фонвизин. Создатель «Недоросля» громогласно требовал отзывов на свои новые тексты и без стеснения высмеивал молодых графоманов. «Увидя его в первый раз, я вздрогнул и почувствовал всю бедность и тщету человеческую. Уже он не мог владеть одною рукою, равно и нога одна одеревенела. Обе поражены были параличом. Говорил с крайним усилием, и каждое слово произносил голосом охриплым и диким; но большие глаза его быстро сверкали… Он приступил ко мне с вопросами о своих сочинениях: знаю ли я „Недоросля“? Читал ли „Послание к Шумилову“, „Лису Кознодейку“? Как я их нахожу?…Потом Фонвизин сказал, что он привез показать новую комедию „Гофмейстер“. Хозяин и хозяйка изъявили желание выслушать. Он подал знак одному из своих вожатых, и тот прочитал комедию одним духом. В продолжение чтения автор глазами, киванием головы, движением здоровой руки подкреплял силу тех выражений, которые самому ему нравились… Несмотря на трудность рассказа, он заставлял нас не однажды смеяться».

Сам Державин снисходительно выслушивал мнения светских болтунов о своем творчестве и даже позволял давать советы. Но, по словам Дмитриева, «при всем гении с великим трудом поправлял стихи». Он «охотно принимался за переделку, но редко имел в том удачу… Голова его была хранилищем сравнений, уподоблений, сентенций и картин для будущих поэтических произведений… Часто посреди гостей задумывался он и склонялся к дремоте. Но я всегда подозревал, что он притворялся, чтобы не мешали ему заниматься чем-нибудь своим, важнейшим обыкновенных пустых разговоров»[356].

Кружок «родственных душ» собирался чаще всего не вокруг хозяина, а вокруг хозяйки дома. Пример на вечерах в Эрмитаже подавала императрица. Ее компанию «без чинов» можно назвать первым русским салоном. Постепенно перенимая европейский вкус и тонкость обращения, дамы охотно создавали маленькие сообщества — чаще всего музыкальные и театральные. Уже к концу царствования Екатерины светские гостиные содержали Салтыковы, Чернышевы, Остерман, Головины, Долгоруковы, Барятинские, Скавронские, Строгановы, Голицыны, Куракины, Разумовские и другие.

Огромную роль на таких собраниях играла музыка. Модные оперы мигом раздергивались на мелодии, которые исполнялись одаренными музыкантшами в кругу знакомых и друзей. В 1777 году по предложению Н. А. Львова в доме его приятеля П. В. Бакунина проводились музыкально-театральные вечера и даже была поставлена комическая опера А. М. Г. Саккини «Колония», в которой пела Мария Дьякова, будущая жена архитектора. В 90-х годах XVIII века большой популярностью пользовалась опера Н. М. Далейрака «Нина, или Сумасшедшая от любви», без арий из которой не обходился ни один вечер[357].

В конце столетия заметным явлением в жизни столицы был дружеский музыкальный кружок Долгоруковых-Куракиных, где тон задавали две талантливые сочинительницы и исполнительницы романсов Наталья Ивановна Куракина и Екатерина Федоровна Долгорукова. Перу Куракиной принадлежат 49 вокальных миниатюр: русские песни, французские романсы, итальянские арии. Все они предназначались для «домашнего употребления», то есть для развлечения образованных гостей, и отвечали вкусам аристократической среды, где постепенно устанавливался культ нежной, сентиментальной дружбы. «Только маленькое общество друзей, лишенных всяких претензий, делает жизнь приятною, — писала Куракина. — Они украшают все вокруг нас. Напротив того, среди людей ко мне безразличных я всегда теряюсь»[358].

Льву Толстому ставили в вину то, что салон Анны Павловны Шерер в «Войне и мире» — калька с современного писателю общества. Во времена князя Андрея званые вечера выглядели иначе. Действительно, дружеские общества в гостиных, музыкальные и театральные встречи, унаследованные началом XIX столетия у золотого века Екатерины, были камернее. Список тем для беседы не исключал и злословие, но в компании из десяти-двадцати человек, ведущих общий разговор, гораздо сложнее было безнаказанно пустить сплетню. Ведь каждый находился на виду. Вспомним рассказ Марты Вильмот о московских собраниях: «Но не воображайте, что разговор касается Пунических войн или коллекций мелодично звучащего стекла. Нет. Здесь рождаются тонкая лесть и легкое злословие. 40 человек из светского общества в 40 различных домах говорят и делают приблизительно одно и то же, только одни — скучно, другие — интересно»[359].