Унесенные ветром. Том 2 - Маргарет Митчелл

Наиболее известной среди хозяек была Красотка Уотлинг. Она открыла свое заведение в большом двухэтажном доме, рядом с которым соседние дома казались жалкими крольчатниками. На первом этаже был большой элегантный бар, увешанный картинами, писанными маслом, и в нем всю ночь напролет играл негритянский оркестр. Верхний же этаж, судя по слухам, был обставлен дорогой мягкой мебелью, обтянутой плюшем; там висели занавески из тяжелых кружев и заморские зеркала в золоченых рамах. Десять молодых особ, составлявших принадлежность этого дома, отличались приятной внешностью, хоть и были ярко накрашены, и вели себя куда тише, чем обитательницы других домов. Во всяком случае, к Красотке полицию вызывали редко.

Об этом доме атлантские матроны шептались исподтишка, а священники в своих проповедях, осторожно понизив голос, с сокрушенным видом называли его «средоточием порока». Все понимали, что такая женщина, как Красотка, не могла сама заработать столько денег, чтобы открыть подобное роскошное заведение. Значит, кто-то — и кто-то богатый — стоял за ней. А поскольку Ретт Батлер никогда не скрывал своих отношений с нею, значит, это был он. Вид у Красотки, когда она проезжала в своей закрытой карете с наглым желтым негром на козлах, был весьма процветающий. Она ехала в этой своей карете, запряженной двумя отменными гнедыми, и все мальчишки, если им удавалось сбежать от матерей, высыпали на улицу поглазеть на нее, а потом возбужденно шептали друг другу: «Это она! Старуха Красотка! Я видел ее красные волосы!» Рядом с домами, покрытыми шрамами от снарядов и кое-как залатанными старым тесом и почерневшими от дыма пожарищ кирпичами, вставали прекрасные дома «саквояжников» и тех, кто нажился на войне, — дома с мансардами, с островерхими крышами и башенками, с витражами в окнах, с большими лужайками перед крыльцом. Из вечера в вечер в этих недавно возведенных домах ярко светились окна, за которыми горели газовые люстры, и далеко разносились звуки музыки и шарканье танцующих ног. Женщины в шуршащих ярких шелках прогуливались по узким длинным верандам, окруженные мужчинами в вечерних костюмах. Хлопали пробки от шампанского, столы, накрытые кружевными скатертями, ломились от блюд: здесь ужины подавали из семи перемен. Ветчина в вине, и фаршированная утка, и паштет из гусиной печенки, и редкие фрукты даже в неурочное время года в изобилии стояли на столах.

А за облезлыми дверями старых домов ютились нужда и голод, которые ощущались достаточно остро, хоть их и переносили со стоическим мужеством, — они ранили тем сильнее, чем больше пренебрежения выказывалось материальным благам. Доктор Мид мог бы поведать немало тягостных историй о семьях, которые вынуждены были сначала переехать из особняка в квартиру, а потом из квартиры — в грязные комнаты на задворках. Слишком много было у него пациенток, страдавших «слабым сердцем» и «упадком сил». Он знал — и они знали, что он знает: все дело было недоедании. Он мог бы рассказать о том, как туберкулез наложил свою лапу на целые семьи, о том, как в лучших семьях Атланты появилась цинга, от которой раньше страдали лишь самые обездоленные белые бедняки. И как появились дети с тоненькими, кривыми от рахита ножками и матери, у которых нет молока. Когда-то старый доктор готов был благодарить бога за каждое новое дитя, которому он помог появиться на свет. Теперь же он не считал, что жизнь — это такое уж благо. Неприветливый это был мир для маленьких детей, и многие умирали в первые же месяцы жизни.

Яркие огни и вино, звуки скрипок и танцы, парча и тонкое сукно в поставленных на широкую ногу больших домах, а за углом — медленная смерть от голода и холода. Спесь и бездушие — у победителей; горечь долготерпения и ненависть — у побежденных.

Глава 38

Скарлетт все это видела, жила с этим сознанием днем, с этим сознанием ложилась вечером в постель, страшась каждой следующей минуты. Она знала, что они с Фрэнком уже числятся из-за Тони в черных списках янки и что несчастье может в любую минуту обрушиться на них. Но именно сейчас откатиться назад, к тому, с чего она начинала, — нет, этого она просто не могла допустить: ведь она ждала ребенка, а лесопилка как раз начала приносить доход, и будущее Тары до осени, то есть до нового урожая хлопка, всецело зависело от этого дохода. Что, если она все потеряет?! Что, если придется начинать все сначала с теми скромными средствами, которыми она располагает в борьбе в этим безумным миром? Ну, что она может выставить против янки и их порядка — свои пунцовые губки, свои зеленые глаза, свой острый, хоть и небольшой, умишко. Снедаемая тревогой, она чувствовала, что легче покончить с собой, чем начинать все сначала.

Среди разрухи и хаоса этой весны 1866 года она направила всю свою энергию на то, чтобы сделать лесопилку доходной. Ведь деньги в Атланте были. Горячка восстановления города давала Скарлетт возможность нажиться, и она понимала, что будет делать деньги, если только не попадет в тюрьму. Но, твердила она себе, ходить надо легко, пританцовывая, не обращая внимания на оскорбления, мирясь с несправедливостью, не обижаясь ни на кого, будь то белый или черный. Она ненавидела наглых вольных негров, и по спине ее пробегал холодок — такое ее охватывало бешенство всякий раз, когда она слышала их оскорбительные шуточки по своему адресу и визгливый хохот. Но она ни разу не позволила себе хотя бы презрительно взглянуть на них. Она ненавидела «саквояжников» и подлипал, которые без труда набивали себе карманы, в то время как ей приходилось так трудно, но ни словом не осудила их. Никто в Атланте не презирал янки так, как она, ибо при одном виде синего мундира к горлу у нее от ярости подступала тошнота, но даже в кругу семьи она ни единым словом не выдала своих чувств. «Я же не идиотка — я рта не раскрою, — мрачно твердила она себе. — Пусть другие терзаются, оплакивая былые дни и тех, кто уже не вернется. Пусть другие сжигают себя в огне ненависти, кляня правление янки и теряя на этом право голосовать. Пусть другие сидят в тюрьме за то, что не умели держать язык за зубами, и пусть их вешают за причастность к ку-клукс-клану. (Каким леденящим ужасом веяло от этого названия — оно пугало Скарлетт не меньше, чем негров.) Пусть другие женщины гордятся тем, что их мужья — в ку-клукс-клане. Слава богу, Фрэнк с ними не связан! Пусть другие горячатся, и волнуются, и строят козни и планы, как изменить то, чего уже не изменишь. Да какое имеет значение прошлое по сравнению с тяготами настоящего и ненадежностью будущего? Какое имеет значение, есть у тебя право голоса или нет, когда хлеб и кров и жизнь на свободе — вот они, реальные проблемы?! О господи, смилуйся, убереги меня от всяких бед до июня!» Только до июня! Скарлетт знала, что к этому времени она вынуждена будет уединиться в доме тети Питти и сидеть там, пока ребенок не появится на свет. Ее и так уже порицали за то, что она показывается на людях в таком состоянии. Леди никому не должна показываться, когда носит под сердцем дитя. Теперь уже и Фрэнк с тетей Питти умоляли ее не позорить себя — да и их, — и она обещала оставить работу в июне.