Любовь и Рим - Лора Бекитт

Луций Ребилл только что сошел с носилок и теперь быстро двигался по Форуму к базилике Эмилия, где можно было встретить некоторых высших должностных лиц и разного рода влиятельных людей, обычно собиравшихся здесь как для обсуждения общественных дел, так и из праздного любопытства. Он возвращался с Капитолия, где в те времена располагалось построенное в дорическом стиле здание архива, – там несли службу трибуны и подчиненные им эдилы. В руках Луций сжимал свиток папируса, очевидно, содержавший такие важные сведения, что его нельзя было доверить рабу.

Он не смотрел ни вправо, ни влево, только вперед, стараясь не замечать ни изнеженных щеголей, ни загорелых мускулистых крепышей: Луций всегда чувствовал себя чужим и среди тех, и среди других. В силу врожденной замкнутости характера он редко пытался быть любезным с кем бы то ни было; на службе не терпел невежества и должностных злоупотреблений, всегда держался с холодным, немногословным, отчужденным спокойствием – подчиненные, толком не знавшие, чего от него ждать, не любили его и боялись. Стойко и усердно защищавший интересы государства Луций никогда не обольщался на его счет, вполне разделяя мнение Лукреция:[13] все вещи, способные расти, подвержены также и упадку; не погибают только атомы. Он обладал слишком холодным сердцем для того, чтобы искренне верить в богов, и в то же время определенные струнки порядочности и честности мешали ему уповать только на власть денег. И если следовать тому же Лукрецию, считавшему, что окончательный критерий истины все же не разум, а чувства, сейчас Луций находился на верном пути.

Он довольно скоро нашел того, кого искал, – одного из приближенных к нынешней власти курульных эдилов. Произнеся обычные слова приветствия, предложил последнему уединиться для важного разговора.

Они вышли на галерею, идущую над колоннадой вокруг всей базилики, где в основном толпился праздный люд, и остановились возле мраморных перил. Луций посмотрел вниз, где шумело человеческое море: белые, серые, реже цветные одежды, бездумные взгляды, выражение тупого самодовольства на лицах… Губы Луция презрительно скривились. Кто все эти люди? Здоровые мужчины, не желающие заниматься каким-либо ремеслом, предпочитающие быть клиентами и жить за счет жалких подачек патрона, замужние женщины, старающиеся, подобно куртизанкам, выставить напоказ свои прелести, бесстыдно смеющиеся… Женщины! Думают ли они о чем-либо, кроме украшений и нарядов? Способна ли хотя бы одна из них любить мужчину, мужа, особой, полной божественного огня любовью? Луций вспомнил о Ливий. Ливия… Теперь ему казалось, что он женился на ней не только из-за связей и денег ее отца, но и потому, что заметил в ней некую неподдельность, то, что порою ценится превыше любых других достоинств.

Чуть помедлив, он заговорил, стараясь быть одновременно убедительным и осторожным. Собеседник внимательно слушал.

– У меня есть сведения, что этот человек посылал и посылает большие суммы Кассию и Бруту.[14] Вот здесь, – Луций протянул свиток, – описание его имущества.

Собеседник взял папирус, развязал его и принялся читать. Закончив, сказал:

– Да, впечатляет. Кое-кому это несомненно понравится. Наши воины нуждаются в деньгах, ветераны – в землях…

Он говорил медленно, словно раздумывая о чем-то, между тем Луцию был нужен быстрый и точный ответ.

– Значит, можно не сомневаться? – не выдержав, спросил он.

– Если только у него нет влиятельных знакомых в окружении наших доблестных триумвиров.

Луций уверенно покачал головой.

– Если все состоится, и он попадет в списки, ты сам принесешь его голову и получишь награду?

Взгляд Луция был полон презрения и какой-то странной гордости.

– Нет.

Собеседник легонько хлопнул его свитком по руке:

– Личные счеты?

Хотя Луцию была крайне неприятна такая проницательность, он позволил себе улыбнуться уголками губ.

– Я просто хочу знать, что это свершилось, – неважно, где и когда.

На этом они простились, не глядя друг на друга, вместе с тем вполне удовлетворенные беседой.

Луций Ребилл сделал именно то, что хотел сделать, – его не мучили ни сомнения, ни угрызения совести. И тем не менее, поразмыслив, он понял, что не сможет прямо сейчас вернуться домой, к Ливий. Он поедет в термы – самое время искупаться, расслабиться и отдохнуть. Сказав себе об этом, Луций испытал заметное облегчение. Потом забрался в лектику и взялся за бумаги: впереди много дел, а остальное пока что можно выбросить из головы.

…Гай Эмилий возвращался в свое временное пристанище в Риме. Почти совсем стемнело, но свет луны, похожей на серебряный денарий с выбитым на нем изображением профиля Юноны, одел призрачной дымкой черные глыбы холмов и силуэты зданий. Многое в этот час выглядело зловещим и грозным… Дул холодный ветер, то и дело заставлявший Гая ускорять шаг. Тьма порождала в нем странные мысли, он постоянно испытывал колебания настроения – от печального умиротворения до острой тоски. С того момента, как он передал письмо, прошло больше недели. Ливия не ответила. Ни согласия, ни отказа. Что это означало? Безразличие, пренебрежение, сомнения или раздумья? Гай не решался еще раз напомнить о себе и больше не мог ждать. Придется уехать и… вряд ли он когда-нибудь вернется в Рим. Он усмехнулся. Что его ждет? Беспечальное, безопасное существование – идеал счастья у Эпикура. Днем ему придется трудиться, днем ему будет некогда думать о Ливий, а ночью… ночью – он станет заниматься философией, проводя бесконечное время в сладких трудах по изысканию истины, как у Лукреция. Только можно ли быть спокойным сейчас? Иногда Гаю казалось: как Тантала угнетает страх перед богами, а не висящий над ним камень,[15] так и его больше волнует не боязнь потерять свое имущество, а нынешнее положение в государстве и власти. Чем он должен довольствоваться в нынешние времена? Безвестностью, забвением души? Его богатство, его родовое имя… Что за этим? Пустота.

Задумчивый и печальный Гай подошел к дому. Еще поднимаясь по лестнице, он почувствовал странный тяжелый запах. Ничего не поняв, но ничего и не заподозрив, он толкнул незапертую дверь, вошел и… едва не поскользнулся: на полу было липко и сыро, там распростерлось нечто большое и бесформенное. Гай наклонился. Один из приехавших с ним рабов, Дромон, лежал в луже крови с перерезанным горлом. В свете луны Гай увидел его лицо: губы раздвинуты, зубы мучительно оскалены, глаза неподвижно глядят в пустоту. И кровь, кровь, сколько крови! Да, так пахнет на бойне…

Выпрямившись, Гай оцепенело уставился в темноту. Его ноги онемели, губы судорожно подергивались, по спине струился холодный пот, сердце бешено и гулко колотилось в груди. Он знал, он остро, до пронзительной боли чувствовал: надо спасаться, нужно немедленно что-то делать. Ладно, если приходили грабители, а если нет, то… почему, за что?! Как ни опасался Гай загнать себя в смертельную ловушку, он все же он шагнул вперед, обошел неподвижное тело и устремился в глубину комнаты. Ему были нужны деньги и оружие. Он лихорадочно шарил в темноте, стараясь производить как можно меньше шума. Тайник, предусмотрительно устроенный в стене, был пуст: все деньги и бумаги исчезли. Скорее всего, пропал и кинжал с пояса Дромона. Гай метнулся назад. Ему казалось, что его виски сжаты в ледяных тисках, перед глазами плясали разноцветные искры. С трудом преодолевая безумный страх, Гай заставлял себя думать. Через дверь уходить нельзя – кто знает, где убийцы, возможно, они вот-вот вернутся.