Актеры нашего кино. Сухоруков, Хабенский и другие - Эльга Лындина

Собственно, этим живописным рассказом и можно ограничиться в связи с картиной Редфорда да и ролью Машкова в фильме «Танцы в «Голубой лагуне», который стал для него точкой отсчета в Голливуде.

Американская карьера актера продолжилась и продолжается по сей день. Деньги, яхта, о чем много толкуют в желтой прессе… Жизнь в перелетах… Съемки по обе стороны океана… Но в Голливуде, на мой взгляд, Машков еще не сыграл роли, равной тем, что были у него дома, в России. В какой-то мере Машков стал почти гражданином мира.

«Наша любовь нескончаема, — с присущей ему иронией комментирует Машков американскую сторону своей жизни. — Я всегда снимаюсь там, где мне интересно… Появится в Америке интересная роль, буду там сниматься… В России поинтереснее. Я в этом смысле свободный человек».

После картины Редфорда Машков снимался вместе с Настей Кински в фильме «Американская рапсодия», еще в нескольких картинах. И все же роли масштабные, дающие простор его таланту, приходили к актеру в России.

В 2003 году в экранизации романа Достоевского «Идиот», снятой для телевидения Владимиром Бортко, Машков играл Парфена Рогожина. Выбор Машкова на эту роль был идеально точным. Кто, как не он, мог передать эту испепеляющую страсть, эту роковую одержимость? Хотя, признаться, некоторая предсказуемость реакций Парфена мешала, вырывая из мистического пространства картины. Машков показался мне интереснее во второй части киноромана, когда в его Парфене постоянно жил, слышался отчаянно сдавленный вопль, который, казалось, вот-вот вырвется, оглушая насмерть. Как и взмах его руки с ножом, обагренным кровью Настасьи Филипповны.

Красивый, с размашистым шагом, порывистый — порой до аффектации, судорожно живущий, Парфен ждал любви, сострадания, в чем все ему отказывали. Кроме князя Мышкина… Глаза Рогожина жгли, обдавали жаром, когда он устремлял взгляд, желая понять, кто ему этот человек? Или эти люди? Враг или друг? Рубеж — Настасья Филипповна, мука его, от которой никогда не уйти.

Машков играл, наверное, даже не столько безоглядную любовь, сколько неумение смириться с тем, что желанная им женщина любви его не принимает, быть с ним не хочет. Растет обида, злость, безудержная агрессия. Но, общаясь с Настасьей Филипповной, Рогожин будто об этом забывает, уходит от ее небрежения им. Видеть ее — уже счастье. В такие минуты он как бы переламывает себя, хотя страдать не перестает. Хотя где-то начинает биться, вздрагивать надежда. Тщетная надежда…

Машков приближался к Достоевскому своим обостренным чувством жизни. Многие герои писателя часто не в силах выдержать сражение с миром. В конце концов не выдерживает и Рогожин, не ведающий, что есть покой, душевное равновесие. Он отвечает убийством Настасьи Филипповны. Для Рогожина-Машкова ее смерть — освобождение. Завершается бесконечная безумная ночь его прежней жизни. Остается тишина, пронзительная и жуткая, Рогожин слышит ее. Мир опустел… Но он сам определил свое место в трагедии.

Версия Машковым классического образа Парфена Рогожина органична для актера, его жизненного и творческого кредо. Человек подчиняется только самому себе, своим страстям. Его Рогожин существовал в надбытовом плане, он приподымался над житейским, вместе с тем ни на минуту не упуская из вида реакцию окружающих. Отвечая на нее. Параллельно он способен не уходить от самооценки. Более того, способен даже осудить свой поступок. Хотя после этого еще больше беснуется, теряя голову.

И еще… В Рогожине нарастает предчувствие грядущей развязки своих отношений с Настасьей Филипповной, что равнозначно его отношениям с жизнью. Но чем сильнее предчувствие кровавой развязки, тем больше Рогожин тянется к своей жертве. Любовь-ненависть… Чудовищное сочетание точного расчета в изуверских планах и остроты раскаяния. До убийства Настасьи Филипповны Рогожин еще ощущает себя частью окружающего мира, и все больше — его кровавым орудием. После совершенного им преступления Рогожин становится жертвой этого мира. В финале картины актер, как никогда, близок к Достоевскому.

Машков возвращается на родину, чтобы снять как режиссер экранизацию той самой пьесы Галича, в которой когда-то дебютировал как актер на сцене «Табакерки». И сыграть ту самую роль Абрама Шварца в этой картине.

Но Машков не учел, что давняя пьеса Галича в новой России начала XXI века не могла иметь того резонанса, который был в советское время.

В драматургии Галича действующие лица обычно слишком рьяно служат авторскому замыслу. Их взаимоотношения, диалоги и монологи изначально отведены в определенное русло, отчего в персонажах не ощущается полноты свободы, психологической самостоятельности. Неслучайно пьесы Галича как-то естественно ушли вместе со своим временем. Окутанная флером, легендой о первой постановке, «Матросская тишина», возможно, несколько выделяется среди других пьес Галича, главным образом историей взаимоотношений, поздним сыновним покаянием, что, вероятно, и привело Машкова к постановке «Матросской тишины» в кино.

«Единственные люди, которые любят нас ни за что, — это наши родители, — точно сказал Машков. — Я не могу найти на земле другой такой бескорыстной, безумной, иногда отвратительной, нелепой любви, как любовь к своей крови, к своему продолжению. Видимо, в этой любви и заключается тот смысл, та ценность человеческой жизни, который мы порой так долго и так безуспешно ищем.

— О чем вы жалеете?

— Увы, я так и не успел сказать своим родителям, как сильно их люблю. Мой фильм «Папа» — покаяние перед ними…»

Безумной любовью любит своего сына Давида, Додика, Абрам Шварц. Додик — талантливый скрипач, и бедный житель украинского городка Тульчин Абрам уже видит в сыне-подростке будущего Иегуди Менухина, Давида Ойстраха и т. д. Он не просто готовит из сына мировую знаменитость: ваяет из Додика гения с всемирной славой. Он подчинил этому свою жизнь, но и втиснул жизнь мальчика в жесточайший режим.

В принципе поставленная Давидом цель во многом достигнута. Додик уезжает в Москву, в консерваторию, уже побеждает на престижных конкурсах. Отец решает посетить обожаемого сына… который смущен приездом нелепого провинциала с его ухватками, словечками, дремучей простотой, не соответствуя как бы новому статусу гения-музыканта. Отец это быстро почувствует, поймет и примет с мудрой тишиной. Больше они не увидятся.

Война. Давид уходит на фронт. Его ранят в руку, будущее концертирующего скрипача перечеркнуто навсегда. В бреду, в вагоне поезда, где размещены раненые, к Давиду приходит отец. Но реальный Абрам Шварц к тому времени убит немцами, захватившими Тульчин и расстрелявшими всех местных евреев.

К Давиду приходит отец, рожденный воспаленным, больным воображением сына. И его горьким покаянием. Его отец, милосердно прощающий сына и по-прежнему безрассудно его любящий. Это лучшие сцены фильма, поставленные и сыгранные Владимиром Машковым — поэтом без пафоса. То есть пафос, безусловно, присутствует в этом объяснении отца с сыном, но затаенный, тихий и оттого еще больше бередящий душу. Тишина оттеняет глубинную атмосферу диалога Абрама и Давида.

Мы все, наверное, виноваты перед своими родителями. Молодость эгоистична. Она стремительна, унося нас от матерей и отцов, принимая их любовь как должное. Только с их уходом приходит осознание самой страшной, самой необратимой утраты. Машков напомнил об этом просто, сильно и мучительно, вспоминая собственную вину и боль.

В его режиссуре нет утонченности, изысканности. Она мужественна, и в ее простоте метафорически ясное ядро бытия.

Дебют в кинорежиссуре «Сирота казанская» Машкова имела зрительский успех. В год ее проката картина вышла на первое место по продаже DVD. Простая и незатейливая, такой она и была задумана Машковым. «Папу» он решал в ином ключе. Он шел от трагического смысла пьесы, сценария — и сохранил его в финале.

В первой половине картины режиссер больше увлечен изображением специфической среды, внимателен к подробностям из жизни города Тульчина. К его обитателям. Иногда кажется, что все это чуть ли не гипнотизирует режиссера. Отчасти это ощущается и в московских сценах приезда отца к сыну, когда Машкову ну просто по-детски хочется реконструировать довоенную столицу, атмосферу тех лет, но внешний антураж довлеет.

Игра Машкова во многом компенсирует эти огрехи. Абрам ироничен и исполнен достоинства. Он слаб в общении со своим мальчиком, которого с кровью отнимает от себя, посылая в огромную, чужую Москву. Абрам неосознанно чувствует, что это прелюдия более горькой разлуки.

Актер отказывается от удали, которая у него, кажется, в крови, все растворено в его любви к сыну, его радости и боли, его наказанию и счастью. Актер блистательно непосредственен — он в превосходной степени показал возможность внешнего и внутреннего преображения.