Княжна-цыганка - Анастасия Туманова

Сокольский вдруг выдернул из ее рук полотенце, сам с силой, зашипев от боли, провел им по разбитому лицу. Швырнул окровавленный комок на пол и недоверчиво, исподлобья посмотрел на Мери.

– Нет… Ты, ей-богу, не Земфира… Ты… верно, моя белая горячка.

– Вот спасибо-то, – вздохнула Мери, нагибаясь за полотенцем. – Хотите еще воды?

– Да…

Пока княжна возилась с ведром и кружкой, Сокольский сидел, опустив встрепанную голову на руки, рассматривал рваную юбку Мери, линялую кофту с продранными локтями, полураспустившиеся косы. Волосы падали на лицо девушки, и она, наливая воду, терпеливо отодвигала спутанные пряди. Наконец протянула кружку Сокольскому.

– Пейте, голубчик. Сейчас я прикурю вам папиросу.

– Дамские?..

– Нет, нет, ваши… Вот же они лежат… Одну минуту… Ой, какая гадость, тьфу!..

Как ни старалась Мери прикурить от свечки как можно осторожнее, она все же втянула горького дыма и отчаянно раскашлялась. Впервые на осунувшемся, темном лице Сокольского показалось подобие улыбки.

– Дай сюда, дура… Это же махра. – Он отодвинул полупустую кружку, поймал папиросу растрескавшимися губами, несколько раз глубоко, с наслаждением затянулся.

– Ложитесь спать, Сережа, – тихо посоветовала Мери.

К ее облегчению, Сокольский покорно поднялся, качнулся к смятой постели и навзничь повалился на нее. Мери, подойдя, поправила сползающую подушку, подняла с пола Динину шаль, осторожно накрыла ею ротмистра.

Неожиданно сильная, горячая рука Сокольского поймала ее запястье.

– Ну-ну… Что еще такое? – спокойно поинтересовалась она. – Надо спать!

– Я засну, не бойся… Но… видит бог, ты не Земфира. – Лихорадочно блестящие глаза в упор смотрели на нее. – Кто ты?

– Спите. – Свободной рукой Мери погладила лохматую голову Сокольского и осторожно высвободилась. – Скоро утро, голубчик, спите. Все уже прошло, все кончилось. Закройте глаза.

Сокольский глубоко вздохнул и послушался. Княжна некоторое время стояла не двигаясь, глядя остановившимися глазами на то, как наливается розовым светом еще слабый, прозрачный луч солнца на стене. Когда же до ее слуха донеслось громоподобное храпение с кровати, Мери вытерла ладонью мокрое от слез лицо, высморкалась в грязное полотенце, подошла к окну и, бесшумно перевалившись через покрытый росой подоконник, спрыгнула в сад.

Серебристый свет луны осторожно подполз под край шатра, размытым пятном расположился на подушке. Копченка медленно погладила его ладонью. Тяжело приподнялась на локте. Убедилась, что муж, спящий снаружи, у погасших углей, никуда не ушел. Вздохнула и легла обратно. Ребенок вдруг толкнулся в животе так, что она охнула от боли и поспешно перекатилась на другой бок. «Дэвлалэ, скорее бы уж…» – подумала тоскливо и в который раз. Последние дни беременности совершенно измотали ее. Юлька просыпалась утром уже усталой, а к вечеру совсем падала с ног: не было сил даже на то, чтобы поесть. Старые цыганки утешали ее, наперебой уверяя, что мучается Копченка последние часочки, что осталось совсем чуть-чуть, что вот уже со дня на день… Юлька кивала, шутила, привычно улыбалась. Внутри, в сердце, было черным-черно.

Митька, едва объявившись в таборе, на другой же день снова пропал. Как всегда, никто не знал, куда он ушел; как всегда, это никого не беспокоило. Прежде не волновалась о том и Юлька, но сейчас она выла по ночам в подушку как безумная, изводясь от того, что муж, верно, в городе, у этой шалавы Динки. Понимая где-то на задворках сознания, что все это чепуха, что Динке легче утопиться, чем связаться с Митькой, Копченка все равно ничего не могла поделать с собой и, промучившись недели две, помчалась в город, на Черешневую улицу. Дина открыла ей дверь усталая, с темными кругами у глаз. Сразу догадавшись, в чем дело, вздохнула:

– Боже мой, лица на тебе нет… Ну, ищи, смотри. Нет его и не было. А если бог мои молитвы услышит, то и не будет. Чаю хочешь?

Искать Юлька не стала: было ясно, что Динка не врет. Чай пить она, разумеется, не села. Чудом удержавшись от того, чтобы не плюнуть проклятой шлюхе в лицо, умирая от стыда и отчаяния, Копченка развернулась на босых пятках и бросилась прочь.

Этой ночью Митька неожиданно явился снова. Весь табор уже спал, и только негромко всхрапывали, бродя в траве, лошади. Юлька, измученная долгим днем, который пришлось провести на ногах, тоже дремала, но мгновенно открыла глаза, услышав тихие шаги возле шатра. Митька еще не успел войти в круг света от гаснущих углей, а Копченка уже вскочила ему навстречу.

– Ужинать будешь? У меня есть, еще не остыло…

– Не хочу, – отрывисто, глядя в сторону, сказал он. – Что ты вскакиваешь с пузом своим? Я думал – опросталась уж… Ложись, спи.

– А ты?

– Я посижу. Потом приду.

Он не повысил тона, в его голосе не было угрозы, но Юлька отчетливо поняла, что трогать мужа не нужно. И молча отправилась в шатер. Время шло, тянулась теплая черная ночь, всхрапывали в степи кони, изредка принималась выть собака на краю табора, звезды сеяли свой свет в незаштопанную прореху над головой у Юльки. Она не спала. Лежала на спине, иногда морщилась от толчков ребенка в животе, смотрела сквозь щель в занавеске на мужа. Час шел за часом, а он сидел, не меняя позы, словно ожидая чего-то, и лишь изредка ворошил палкой гаснущие угли или поворачивал голову, чтобы взглянуть на бродящих в поле коней. И Юлька уже понимала, знала наверное: не придет, не ляжет рядом, минуты не пробудет с ней…

«Почему?.. – мучительно думает Копченка, глядя в закиданную звездами прореху шатра сухими, горячими глазами. – Почему?..» Черное небо молчит, нет ответа. Бродят, шуршат травой кони. Кричит ночная птица в степи. А под сердцем шевелится, ворочается, бьет ножками малыш… и нет покоя. Если бы тогда, шесть лет назад, в выжженной солнцем одесской степи, сидя на пустой дороге под раскаленным небом, она, Юлька, знала, что все сложится вот так… да разве бы она пошла за ним?..

«Пошла бы… – горестно думает Копченка. – Пошла бы все равно… А куда было идти?»

Даже сейчас, шесть лет спустя, вспоминая тот трижды проклятый день, когда они встретились с Митькой, Копченка точно знала, что другого выхода у нее не нашлось бы. Разве что в колодец головой, но где было искать его в сухой и жаркой степи, которой, казалось, конца-края нет?

Сейчас, после того как Юлька столько лет прожила с Митькиной семьей, в таборе русских цыган, уже никто и не вспоминает о том, что она – котлярка. А ей самой никогда не мыслилось, что она убежит из родного табора, от своей семьи, выйдет замуж за вора и конокрада… Юльке было семнадцать, когда отец просватал ее, и сначала девушка радовалась, но, едва взглянув на будущую свекровь, сразу решила: в новой семье она не приживется. И вечером того же дня уже тряслась в летящей по дороге кибитке с соседским парнишкой-цыганенком, давно влюбленным в нее. Прежде Юлька и в сторону его не смотрела, но теперь девчонке было все равно: что соседский Зурка, что черт лесной, лишь бы не в хозяйство к ведьме-свекрови…