Фабрика безумия - Томас Сас

Однако, поскольку это заразная болезнь, при необходимости ее следует лечить принудительно. «Лечение этих расстройств [говорит доктор Бенуэй] является на сегодняшний день, х-м-м, симптоматическим». Доктор неожиданно откидывается в кресле и «разражается взрывами металлического хохота... „Не надо выглядеть столь напуганным, молодой человек. Просто профессиональная шутка. Сказать, что лечение симптоматическое, значит сказать, что нет никакого...”»[578]. Подвергнув Педерсона серии унизительных «тестов», доктор наконец спрашивает: «Итак, Карл, не будете ли вы столь любезны сказать мне, как часто и при каких обстоятельствах вы — э— участвовали в гомосексуальных актах???»[579] В конце этой сцены Педерсон сходит с ума: «Голос врача был едва слышен. Вся комната разлеталась в окружающее пространство»[580].

Очевидно, что психиатры особо заинтересованы в том, чтобы поставить диагноз душевной болезни как можно большему числу людей, как когда-то инквизиторы были заинтересованы в том, чтобы объявить максимально возможное число людей еретиками. «Сознательный» психиатр считает себя компетентным врачом, соглашаясь со своей профессиональной точкой зрения: сексуально отклоняющиеся персоны (и все остальные особые разновидности людей, а возможно, и все человечество, как считал Карл Меннингер) — душевно больны. Но «сознательный» инквизитор точно так же утверждался в своем христианском правоверии при помощи мнения, что гомосексуалисты (и прочие подозрительные) являются еретиками. Надо понять, что в такого рода ситуациях мы сталкиваемся не с научными проблемами, которые требуют своего решения, а с социальными ролями, которые требуют своего подтверждения[581]. Инквизитор и ведьма, психиатр и душевнобольной порождают друг друга и взаимно определяют роли друг друга. Для,инквизитора заявление о том, что ведьмы не являются еретиками и их души не требуют особых усилий во имя спасения, равнялось бы утверждению о том, что в охотниках на ведьм нет никакой нужды. Сходным образом для психопатолога утверждать, что гомосексуалисты не являются пациентами и ни их тела, ни их души не требуют особых усилий во имя исцеления, означало бы признать, что принудительная психиатрия не нужна.

Важно помнить о том, что большинство людей, у которых диагностируют физическую болезнь, чувствуют себя больными и считают себя больными. В то же время большинство людей, у которых диагностировали душевную болезнь, не чувствуют себя больными и таковыми себя не считают. В качестве примера рассмотрим гомосексуалиста. Как правило, он не чувствует и не считает себя больным. Следовательно, он не ищет помощи врача или психиатра. Все это, как мы видели, повторяет ситуацию с участием ведьмы. Как правило, она не чувствует себя особой грешницей и не считает себя ведьмой. Следовательно, она не ищет помощи инквизитора. А раз психиатр имеет именно такого «пациента», а инквизитор — такого прихожанина, каждому из них требуется власть для того, чтобы навязать свою «заботу» не желающему ее индивиду. Государство наделяет психиатра такой властью, подобно тому как церковь наделяла ею инквизитора.

Однако это не единственно возможные и не единственные реально существующие отношения между психиатрами и пациентами или священниками и прихожанами. Некоторые из них являются и являлись целиком добровольными и основанными на обоюдном согласии. Обсуждение концепции гомосексуальности как болезни (и душевной болезни в целом) сводится, короче говоря, к двум вопросам (и нашим на них ответам). Первый: должны ли психиатры иметь право расценивать гомосексуальность как болезнь (как бы она ни диагностировалась)? Отвечаю: конечно должны. Если такая концепция поможет им, они станут богаче, а если она поможет пациентам, они станут счастливее. Второй: должны ли психиатры обладать правом, опираясь на союз с государством, навязывать свое определение гомосексуальности как болезни несогласным с ним клиентам? Отвечаю: разумеется, нет. Свои доводы в защиту этого мнения я уже представил достаточно широко[582]. Психиатры, а также все те, кто. призывает принять концепцию гомосексуализма как болезни (то же касается и других разновидностей человеческого поведения), очень часто высказываются по первому вопросу, то есть какого рода болезнь имеется у предполагаемого «пациента». Однако, как правило, сознательно и непреднамеренно, они озабочены вторым вопросом: как контролировать или «корректировать» (используя терминологию Мэрмора) предполагаемую «болезнь» пациента. Президент «Общества Маттачин», крупнейшей в США организации гомосексуалистов, справедливо предупреждает: «когда врачи рвутся к газетным колонкам с дикими заявлениями о том, что они „отыскали лечение” от гомосексуальности, они не служат гомосексуальному индивиду. В действительности они делают нечто прямо противоположное: они взвинчивают все общество, усугубляя давление на гомосексуалиста... „Излечение”, по их мнению, будет своего рода „окончательным решением” проблемы гомосексуальности»[583].

Наше отношение к концепции гомосексуальности как болезни и к общественному контролю за ней при помощи медицины станет куда более ясным, если мы приложим к ней свой опыт, связанный с концепцией гомосексуальности как ереси и общественным контролем за ней при помощи религии. Действительно, параллель между двумя наборами теоретических понятий и общественных санкций нужно расширить лишь немного — для того, чтобы включить одно дополнительное соображение касательно правомерности или неправомерности сочетания религиозных или медицинских идей с политической властью.

Если верно то, что Бог награждает правоверных христиан вечным блаженством в загробной жизни, не достаточно ли такого обещания для того, чтобы обеспечить истинную веру? Почему государство должно использовать свою полицейскую власть для того, чтобы принуждать к религиозной вере неверующих, если такие еретики, предоставленные самим себе, все равно не избегнут вечного проклятия? В прошлом ревностные христиане отвечали на этот вопрос, заявляя о своей безграничной любви к «заблудшим» собратьям, которых они обязаны были «спасти» от их ужасной судьбы. Поскольку язычников обыкновенно не удавалось спасти одним только увещеванием, применение силы, оправданное высокой теологической целью, казалось вполне уместным.

Будучи свидетелями трагических последствий такой логики, проведенной в повседневную жизнь, основатели Американской республики вновь утвердили классическое различие между истиной и властью и постарались воплотить это различие в соответствующих политических учреждениях. Отцы-основатели утверждали, что если христианские религии «истинны» (во что многие из них верили), то их ценность и значение (или ценность и значение других религий) должны будут проявить себя благодаря разумно мыслящим людям (они полагали людей в целом разумно мыслящими). Допуская возможность ошибок в религии, они отказались закреплять какую-либо религию в качестве единственно верной. Иными словами, они сочли, что в религиях могут быть ошибки, что людям следует дать возможность свободно разбираться в них и свободно действовать, исходя из своего опыта. Результатом стало уникальное американское представление об отделении церкви от государства. Это представление, целиком направленное на предотвращение доступа официальных хранителей церковных догматов к полицейской власти государства, закреплена в Первой поправке к Конституции США, гласящей, что «...Конгресс не может принимать закон, относящийся к установлению той или иной религии или запрещающий свободное отправление...».

Поскольку идеология, угрожающая в наши дни индивидуальным свободам, является не религиозной, а медицинской, личность нуждается в защите не от священников, но от врачей. Сама логика диктует: несмотря на все расходы на медицину и на так называемый «здравый смысл», традиционная конституционная защита от подавления со стороны церкви, признанной и поддержанной государством, должна быть распространена на защиту от подавления медициной, поддержанной и признанной государством. Основание для отделения медицины от государства сходно с тем, которое прежде легло в основу отделения церкви от государства.

Как христианское понятие греха содержит в себе и средство устрашения (адские муки), так и научное понятие болезни содержит в себе средство устрашения (прижизненные муки). Более того, если истинно то, что природа награждает правоверных последователей медицины (особенно тех, кто ищет своевременной й законным образом сертифицированной медицинской помощи от своих болезней) долгой и здоровой жизнью, не достаточно ли такого обещания для поддержания истинной веры? Почему государство должно использовать свою полицейскую власть для того, чтобы навязывать медицинские догматы неверующим, если такие еретики, предоставленные самим себе, обязательно пострадают от возмездия со стороны собственных тел и душ? Сегодня ревностный психиатр отвечает на этот вопрос тем, что заявляет о своем громадном врачебном долге по отношению к своим «больным» собратьям, которых он обязан «излечить» от их ужасной болезни. Поскольку сумасшедших обычно не удается излечить одними увещеваниями, применение силы, оправданное высокой терапевтической целью, представляется вполне уместным.