Мир Всем Вам. - Артур Черный

…Я пропустил самое начало разговора и еще не понимаю, отчего никто ничего не пьет. Отчего все уронили головы, и говорит один только Костя.

— …Словно взбесились все! И каждый чуть ли не с Богом за руку здоровается, — тарахтит он на самом краю стола. — Никакого страха. Никакого ни в чем раскаяния. Друг на друга и то волками смотрят. А с нами, русскими, как хозяева держатся…Двое дудуаевцев женщину в соседнем дворе убили. За что убили? Дом отобрать? Если бы. Ни разу не видели пулемет в деле. На человеке решили проверить. А на ком еще проверишь, кроме русского? И детей бы убили, если б соседи не зашумели. А тем дудаевцам лет по семнадцать, не больше. А уже: «Баранов наших пасти будете!»

За этими другие пришли. За теми еще одни. И не в пастухи вербовать… На улицу — не вечером — днем — страшно шагнуть. Уведут — уже не вернешься. Сначала мужчины, женщины, а после и дети начали пропадать…

Да еще и не всегда убивали. Зайдут в чужой двор, как в свой собственный, и давай там развлекаться; хозяина покалечат, хозяйку изнасилуют, скотину перестреляют, напоследок дом подожгут. Всё можно. Никто ни за что не спросит. Зачем, спрашивается, так издевались? Не проще ли сразу убить? А, нет… Хочется морально сломить, дух надорвать в человеке. Превознести себя, избранного, над ним, бедолагой. Смерть-то, она один раз приходит, ее можно стерпеть. А вот попробуй вынеси, когда каждый день тебя бьют, когда за лишнее слово можно калекой остаться, когда стреляют в твоих близких, а у тебя ничего нет, чтобы ответить! Ничего, кроме кухонного ножа, которым вчера пытали тебя самого. Нет за твоей спиной ни армии, ни милиции. А если и были, то разве кто помнит, чтоб русские заступались за русских?

Статью читал я одну про беженку, — все дальше распаляется Костя. Он уже не смотрит на стол, как в самом начале рассказа, он ищет наши глаза. — Спрашивают ее: «Ненавидите ли вы чеченцев?» А она: «Нет! Я ненавижу русских! За то, что бросили! За то, что не помогли! Не пришли! Оставили!»…

«Зачем ты сел к нам? — горько думаю я. — Зачем испортил нам день?..»

Безмолвные, словно камни, мы хмуро смотрим перед собой и ничего не видим. Нам нужно прямо сейчас выпить водки, но никто не в силах поднять руки.

А этот всё не может остановиться:

— А те, кто издевался над русскими… С ними-то, что стало? Всех ли положили в боях? Всех ли извели в Чернокозово? Да, нет. Лишь малую часть. Остальных, как часто у нас, русских, бывает, простили. А те и сами не верили, эти прощенные, что такое возможно. Их жалели. Их не расстреливали. Им доверяли вновь. Давали в руки оружие. Примеров — любой счетовод собьется. Тот же «Восток» Ямадаева, та же СБ Кадырова. Да, вот только… — уже не успевает переводит дыхание Костя. — Вот только, когда их принимали, кто-нибудь вспомнил, в кого они хотели нас обратить? Кого они мечтали видеть у своего порога? Скотов подъяремных, рабов чернокостных…

…Мы сидим в дальнем углу кафе у разбитой кирпичной стены. За стеной свалился в канаву и тает от дождей безобразный глинобитный студень. Старый неухоженный сад медленно прокладывает себе дорогу во двор. В трещинах пола встают молодые побеги, на столах без боязни танцуют птицы…Ленивый постоялый двор. Мы завернули сюда хлебнуть какого-нибудь пойла, а попали в зал суда в час вынесения приговора.

У нашего самозваного судьи дрожит губа:

— …Хотели сделать нас рабами чернокостными! Как там, у Михалкова: «…Чтобы мы нужду терпели, наших песен петь не смели возле дома своего»! И это мы-то рабы?!. Мы, русские?!. Да, были рабы. Кого обманули, кого украли, заткнули рот, бросили в подвал и посадили на цепь. Были наши пленные, которым не выпало иной доли, как надрывать свою спину на благо других. Работать под побоями от света до света. Дохнуть от этих побоев, не заслужив и могилы…Да, были рабы. Но ведь бежали из плена, кончали жизнь самоубийством, ждали освобождения. Конечно, кто-то остался. Кого-то запугали, уговорили изменить вере и Родине. Были и такие. Но были единицы, были десятки, может быть, сотни. Но ведь не тысячи! Не тысячи!

Помните начало девяностых? С какими плакатами выходили на эти улицы? «Русские не уезжайте! Нам нужны рабы и проститутки!» Они думали, мы будем служить им, думали, приползем к ним на коленях. А только никто не приполз. Никого не сломили они своими угрозами. Никого не напугали своими бородами и автоматами. Эти русские, «рабы» и «проститутки», умирали здесь, голодали, были много раз избиты и изнасилованы, но не шли за милостью. Не бросались в ноги. Не шли, предпочитая смерть!..А вот собрались мы, наконец, а вот пришло время на равных поговорить с чеченцами! Ударили мы посильнее и… Что осталось от этих князьков, царьков и феодалов? Чем окончился наш разговор? А тем, что они сами бросились в ноги. Сколько чеченцев явилось с повинной на наш порог? Кто-нибудь считал? Нет. А я скажу: тысячи пришли! Да, многие были сильны. Многие сами предпочли смерть. Пересилили этот страх и остались горды. Не потеряли себя. А другие? «Лесные братья», «партизаны», «сепаратисты», «моджахеды»… Те, у кого не было русского духа! Да вон они, живы и по сей день! Вон они, что, имея в руках оружие, с этим же оружием просили у нас прощения…А вот у тех русских, кого убили они, у тех стариков, детей, женщин, мужчин, не было никакого оружия! Они и умирали, не имея средств себя защитить. Но не шли, задрав руки, в плен!..

Мы сидим потрясенные. У нас просто отнялись языки. Потому что мы — русские! И никогда мы не слышали такой правды!

Но он нерусский!!!

— Ты, кто по нации? — выдыхает напротив сосед.

— Татарин. Волжский татарин. Я был здесь в 93-м, видел весь беспредел…

— А как же… — вырывается у кого-то, но он не успевает закончить фразу.

Костя только сейчас подошел к самому главному:

— Сын у меня в первую участвовал… — ломается и падает его голос. — Но уже после погиб. Машина во дворе сбила. Умер там, где родился.

Он молча берет чужой, с водкой, стакан. Молча, не смотря на других, выпивает свой «третий» тост.

За столом слышно, как где-то на кухне возятся поварихи. Слышно, как булькает в Костином горле жидкая вонючая водка.

Непостижимый он человек! Едва переведя после стопки дух, татарин возвращает нам прежнее свое лицо. Темное и спокойное. Без прежней судороги и обнаженных зубов. Ему неловко, что сказал лишнего, а тем более упомянул о сыне. Он не хотел нас расстроить.

— Поесть не успеете, ребята. Не сидите, — виновато показывает он на охладевший завтрак.

Одни тянутся к тарелкам, другие к бутылке.

— А называешь себя русским, — без упрека роняет кто-то.

— Я просто пьян, — по-доброму улыбается он.