Бледный огонь - Владимир Набоков

Градус вернулся в Отдел выдачи.

«Очень жаль, — сказала девушка, — я только что видела, как он ушел».

«Боже мой, Боже мой», — забормотал Градус, который иногда в трудную минуту употреблял русские восклицания.

«Вы найдете его в телефонном справочнике», — сказала она, толкая к нему книгу и отменив существование больного, чтобы заняться г-ном Джеральдом Эмеральдом, который брал бестселлер в целлофановой суперобложке.

Со стонами и переступая с ноги на ногу, Градус принялся листать университетский справочник, но когда он отыскал адрес, перед ним встала проблема, как туда добраться.

«Дальвич-Роуд! — воскликнул он, обращаясь к девушке. — Близко, далеко? Очень далеко, наверно?»..

«Не вы ли новый ассистент профессора Пнина?» — спросил Эмеральд.

«Нет, — сказала девушка. — Этот господин, кажется, ищет доктора Кинбота. Вы ведь ищете доктора Кинбота, не правда ли?»

«Да, и я не могу больше», — сказал Градус.

«Я так и думала, — сказала девушка. — Он ведь, кажется, живет где-то рядом с господином Шейдом, Джерри?»

«Определенно, — сказал Джерри и повернулся к убийце: — Я могу вас подвезти, если хотите. Мне по пути».

Говорили ли они в автомобиле, эти двое, человек в зеленом и человек в коричневом? Кто может сказать? Они не рассказывали. В конце концов, поездка продолжалась всего несколько минут (у меня, за рулем моего мощного «крэмлера», она занимала четыре с половиной).

«Я думаю, я выпущу вас здесь, — сказал Эмеральд. — Вон этот дом наверху».

Трудно решить, чего больше хотелось Градусу, alias Грею, в эту минуту — разрядить ли свой пистолет или избавиться от неистощимой лавы в кишках. Когда он начал поспешно тормошить ручку автомобильной дверцы, небрезгливый Эмеральд наклонился близко к нему, через него, почти сливаясь с ним, чтобы помочь ему открыть ее, а затем, захлопнув ее, помчался на какое-то свидание внизу, в долине. Мой читатель, я надеюсь, оценит все эти мелкие подробности, которые я с таким тщанием постарался представить ему здесь, после длительной беседы, которая была у меня с убийцей. Он еще лучше оценит их, когда я скажу, что, согласно версии, позднее распущенной полицией, Джека Грея подвез от самого Ронока, или откуда-то такое, заскучавший шофер грузовика! Остается только надеяться, что беспристрастный розыск обнаружит фетровую шляпу, забытую в Библиотеке или в автомобиле г-на Эмеральда. >>>

Строка 958: «Ночной прибой»

Я помню одно маленькое стихотворение из «Ночного прибоя» («Шум моря ночью»), случайно приведшее к моему первому соприкосновению с американским поэтом Шейдом. Молодой лектор по американской литературе, блестящий и обаятельный юноша из Бостона, показал мне этот прелестный тонкий томик в Онхаве, в мои студенческие дни. Следующие строки, которыми начинается это стихотворение, озаглавленное «Искусство», понравились мне своей неотвязной мелодией и покоробили тем, что шли вразрез с религиозным чувством, внушенным мне нашей консервативной земблянской религией.

О мамонтовой ловле, одиссеяхИ о восточных чудесахЗабыть ради богини итальянскойС дитятею фламандским на руках.

>>>

Строка 964: «Помоги, Вильям!» «Бледный огонь».

В парафразе это, очевидно, означает: поищу-ка я у Шекспира чего-нибудь, что годилось бы как заглавие. Эта находка и есть «Бледный огонь». Но в котором произведении Барда выискал его наш поэт? Моим читателям придется сделать собственное изыскание. У меня с собой всего только крошечное жилетно-карманное издание «Тимона Афинского» — по-земблянски. В нем, во всяком случае, нет ничего, что могло бы показаться эквивалентом «бледного огня» (будь это так, мое везение оказалось бы статистически чудовищным).

До мистера Кембеля английский язык в Зембле не преподавался. Конмаль овладел им совершенно самостоятельно (главным образом, выучив наизусть словарь) еще молодым человеком, около 1880 года, когда перед ним, казалось бы, открывалась не словесная преисподняя, а спокойная военная карьера, и его первый труд (перевод шекспировских «Сонетов») был результатом пари с офицером-однополчанином. Он променял свой мундир с аксельбантом на домашний халат ученого и взялся за «Бурю». Так как он работал медленно, то ему потребовалось полстолетия, чтобы перевести полное собрание сочинений того, кого он называл «Дзе Барт». После этого, в 1830 году, он перешел на Мильтона и других поэтов, упорно просверливая столетия, и как раз окончил «Балладу о Трех Охотниках на Тюленей» Киплинга («Таков закон у москвитян, утверждаемый дробью и сталью»), когда заболел и вскоре испустил дух на своей кровати под роскошным расписным балдахином с репродукциями альтамирских животных, и в последнем бреду последними его словами было «Comment dit-on „mourir“ en anglais?» — прекрасный и трогательный конец.

Легко глумиться над ошибками Конмаля. Это наивные промахи великого пионера. Он слишком много жил в своей библиотеке, слишком мало среди мальчиков и отроков. Писателям следует видеть мир, срывать его фиги и персики, а не предаваться постоянно размышлению на башне из желтой слоновой кости, — что в некотором роде было также ошибкой Джона Шейда.

Не следует забывать, что, когда Конмаль взялся за свой подавляющий труд, по-земблянски еще не существовало ни одного английского писателя, кроме Джейн де Фоун, романистки в десяти томах, чьи произведения, странно сказать, в Англии неизвестны, и нескольких отрывков из Байрона, переведенных с французских версий.

Крупный, вялый мужчина, без всяких страстей, кроме поэзии, он редко покидал свой хорошо натопленный замок с его пятьюдесятью тысячами украшенных гербом книг, и было известно, что он провел два года подряд в постели за чтением и писанием, после чего, освеженный, отправился в первый и единственный раз в Лондон, но погода была туманная, и он не понимал языка, а потому вернулся назад в постель еще на один год.

Поскольку английский язык был прерогативой Конмаля, его Шекспир оставался неуязвимым в течение большей части его долгой жизни. Почтенный герцог славился благородством своей работы; мало кто осмеливался усомниться в ее точности. Лично у меня никогда не хватило духа сличить ее с оригиналом. Один бессердечный академик, который это сделал, потерял в результате академическое кресло и получил суровый выговор от Конмаля в виде необычайного сонета, сочиненного прямо на красочном, хоть и не совсем правильном, английском языке, который начинался так:

Я не есмь раб! Пусть будет раб мой критик.Я быть им не могу. Шекспир бы не желал.Пусть рисовальщик-ученик копирует акант, —Я с Мастером тружусь над архитравом!

>>>

Строка 991: Подковы

Ни Шейду, ни мне не удалось установить, откуда именно доносились эти звякающие звуки, — которое из пяти семейств, живших по ту сторону дороги на нижних склонах нашего лесистого холма, через день занималось по вечерам метанием подков; но это дразнящее звяканье и дзиньканье привносило грустную ноту в прочие вечерние звучания Дальвич-Хилла — перекликались дети, детей звали домой, и экстатически лаял пес-боксер, которого большинство соседей недолюбливало (он переворачивал мусорные бочки), приветствовавший вернувшегося домой хозяина.

Именно такая смесь металлических мелодий окружила меня в тот роковой, неуместно радужный вечер 21 июля, когда под рев мотора моего мощного автомобиля я вернулся из библиотеки домой и тотчас же пошел посмотреть, что поделывает мой дорогой сосед. Я только что перед тем встретил Сибиллу, мчавшуюся по направлению к центру города, и потому лелеял кое-какие надежды на вечер. Признаюсь, я очень был похож на тощего осторожного любовника, пользующегося тем, что молодой муж остался дома один!

Промеж деревьев я разглядел белую рубашку и седые волосы Джона: он сидел в своем «гнезде» (как он его называл), на напоминавшем беседку крыльце или веранде, о которой я упомянул в моем примечании к строкам 47–48. Я не мог удержаться, чтобы не подойти немного ближе — о, осторожно, почти что на цыпочках; но тут я заметил, что он скорее отдыхает, чем пишет, и открыто подошел к его крыльцу или насесту. Его локоть был на столе, кулак подпирал лицо, все морщины съехали, глаза были влажные и туманные; он смахивал на старую подвыпившую ведьму. Он поднял свободную руку в знак приветствия, не меняя позы, которая, хоть была мне знакома, поразила меня на этот раз скорее сиротливым, чем задумчивым видом.

«Ну что, — спросил я, — муза была к вам благосклонна?»

«Очень благосклонна, — ответил он, слегка наклоняя подпертую рукой голову. — Исключительно благосклонна и ласкова. Вот тут у меня (указывая на громадный брюхатый конверт рядом с собою на клеенке) фактически законченный продукт. Остается разрешить несколько пустяков, и (вдруг ударив кулаком по столу) вот я и одолел это, черт побери».