Почетный академик Сталин и академик Марр - Борис Илизаров

На могильной плите выбили высказывание покойного о том, что человек «умирая индивидуально, соматической смертью, не умирает общественно, переливаясь своим поведением в составе коллектива и творчеством в живое окружение, общественность. Он продолжает жить в тех, кто остается в живых, если он жил при жизни, а не был мертв. Коллектив живой воскрешает мертвых»[292].

Об особом отношении довоенного Сталина к Марру очень красноречиво свидетельствует то, как он отреагировал на письмо Ф. Кипарисова, занявшего на короткое время место председателя Академии материальной культуры. В июне 1935 года Кипарисов с гневом писал Сталину, что вдове академика Ольденбурга выделили пенсию в 500 рублей, а вдове академика Марра всего 300 рублей. Он напоминал, что Ольденбург был близок к Керенскому и очень сомнительно вел себя по отношению к советской власти, а Марр всегда был верным большевиком и более выдающимся ученым. Закончил он свое большое письмо следующими словами: «Вся история может получить и некоторый политический оттенок в связи с тем, что кое-какие академические круги языковедов, теоретических и политических противников Н.Я. Марра, явно хотят взять сейчас реванш, ведя разговоры о том, что вместе, мол, с Марром умерла его пресловутая теория. Объективно ведь получается, что правительство сочло необходимым выделить Ольденбурга и поставить его выше Марра»[293]. На письме сохранилась резолюция: «Т. Молотову. Придется согласиться И. Ст[алин]». Ниже росписи: «За» — Молотов, Каганович и пометы, что т.т. Микоян, Андреев, Орджоникидзе, Ворошилов также «за». Сталин явно благоволил Марру.

Отныне мало кто из лингвистов осмеливался выступать даже с лояльной критикой трудов Марра и работ представителей его школы. Поскольку в лингвистические вожди Марр был посвящен лично генеральным вождем, то и низвергнуть его мог только он. Более пятнадцати лет культ академика Марра господствовал в советском языкознании, археологии, этнографии, исторической науке. Но в 1950 году час посмертного низвержения пробил.

Я без труда нашел могилу Марра на небольшом кладбищенском участке рядом с собором. Как место погребения это участок стал использоваться только после февраля 1917 года. Там похоронены убитые во время февральских событий 1917 года в Петрограде казаки и жандармы, а рядом лежат умершие своей смертью чекисты, участники террора 30-х годов и мало кому известные граждане. Черный обелиск на могиле Марра с процитированной надписью приходит в упадок.

За все то, что произошло после смерти, Марр ответственности нести не может. Я утверждаю — Марр не несет ответственности за марризм и за все те события, которые произошли между 1934 и 1950 годами. За то, в чем его гневно осуждает с 1950 года и до наших дней часть историков отечественного языкознания. Осуждают вслед за Сталиным, истинным виновником господства «мифа о Марре», и в том, что само имя Марра стало столь одиозным и нарицательным. Он не несет ответственности за действия людей «школы Марра», как не несут ответственности за большевизм — Маркс, за нацизм — Ницше.

При жизни Марр действительно пошел на сотрудничество со сталинской властью. Но была ли альтернатива и сколько старых и молодых ученых были тогда счастливы, получая такую же поддержку? Любой ученый стремится к тому, чтобы его концепция, его учение или открытие получило признание. Не любой ценой, конечно, но упрекать Марра за то, что он утвердил свое учение за счет других, нет никаких оснований. Власть в Советской России создавала такую систему отношений, где ее господство было абсолютным. На месте Марра мог быть и Поливанов, и кто-то из языкофронтовцев или лояльных компаративистов. В 1950 году Сталин начал борьбу не с Марром, а с самим собой, со Сталиным довоенным. Громя марризм, Сталин 50-х годов громил сталинизм 30-х годов. В архиве Сталина есть материалы, высвечивающие новые аспекты этого процесса.

Глава 5. Расхождение. Подготовка к дискуссии

Почему Сталин занялся проблемами языкознания? Мнения

Почему Сталин в конце 1949 года, то есть на семьдесят первом году жизни, неожиданно занялся вопросами языкознания? Ни его соратники, ни проницательные свидетели эпохи, ни исследователи нашего времени ничего определенного на сей счет не говорят. Скорее делятся предположениями и догадками.

А.И. Солженицын в знаменитом романе «В круге первом», собрав все, что было известно на этот счет к концу 60-х годов ХХ века, то есть слухи, сочинения вождя, собственную эмоциональную память и воображение большого писателя, раскрыл мотивацию Сталина через его внутренний монолог:

«Уж, кажется, все было сделано для бессмертия. Но Сталину казалось, что современники, хотя и называют его Мудрейшим из Мудрейших, — все-таки не по заслугам мало восхищаются им; все-таки в своих восторгах поверхностны и не оценили всей глубины его гениальности. И последнее время язвила его мысль: не только выиграть третью мировую войну, но совершить еще один научный подвиг, внести свой блистающий вклад в какую-нибудь еще из наук, кроме философских и исторических.

Конечно, такой вклад он мог бы внести в биологию, но там он доверил работу Лысенко, этому честному энергичному человеку из народа. Да и больше была заманчива для Сталина математика или хотя бы физика. Все Основоположники бесстрашно пробовали свои силы в этих науках. Просто завидно читать бойкие рассуждения Энгельса о ноле или о минус единице, возведенной в квадрат. Восхищала Сталина и та решительность Ленина, с которой он, юрист, пошел в дебри физики, и там, на месте, распушил ученых, доказал, что материя не может превращаться ни в какую энергию.

Сталин же, сколько ни перелистывал учебник „Алгебры“ Киселева и „Физику“ Соколова для старших классов, — никак не мог набрести ни на какой счастливый толчок. Такую счастливую мысль — правда, совсем в другой области, в языкознании, ему подал недавний случай с тбилисским профессором Чикобавой. Этого Чикобаву Сталин смутно помнил, как всех сколько-нибудь выдающихся грузинов: он был посетителем дома Игнатошвили-сына, тбилисского адвоката, меньшевика, и сам фрондер, уже не мыслимый нигде, кроме Грузии. В последней статье, доживи до того почтенного возраста и до того скептического состояния ума, когда начинаешь мало считаться с земным, Чикобава умудрился написать, по видимости, антимарксистскую ересь, что язык — никакая не надстройка, а просто себе язык и что будто бы существует язык не буржуазный и пролетарский, а просто национальный язык. И открыто осмелился посягнуть на имя самого Марра. Так как и тот и другой были грузинами, то отклик последовал в грузинском же университетском вестнике, серенький непереплетенный номер которого с грузинской вязью лежал сейчас перед Сталиным. Несколько лингвистов-марксистов-марристов обрушились на наглеца с обвинениями, после которых тому оставалось только ожидать ночного стука МГБ. Уже намекнуто было, что Чикобава — агент американского империализма.

И ничто не спасло бы Чикобаву, если бы Сталин не снял трубку и не оставил его жить. Его он оставил жить, а простеньким провинциальным мыслям Чикобавы решил дать бессмертное изложение и гениальное развитие.

Правда, звучней было бы опровергнуть, например, контрреволюционную теорию относительности или волновую механику. Но за государственными делами просто нет на это времени. Языкознание же все-таки рядом с грамматикой, а грамматика по трудности всегда казалась Сталину рядом с математикой.

Это можно будет ярко, выразительно написать (он уже сидел и писал): „Какой бы язык советских наций мы ни взяли — русский, украинский, белорусский, узбекский, казахский, грузинский, армянский, эстонский, латвийский, литовский, молдавский, татарский, азербайджанский, башкирский, туркменский… (вот черт, с годами ему все трудней останавливаться в перечислениях. Но надо ли? Так лучше в голову входит читателю, ему и возражать не хочется) — каждому ясно, что…“ Ну и там что-нибудь, что каждому ясно. А что ясно? Ничего не ясно… Экономика — базис, общественные явления — надстройка. И — ничего третьего, как всегда в марксизме. Но с опытом жизни Сталин разобрался, что без третьего не поскачешь. Например, нейтральные страны могут же быть (их доконаем потом отдельно) и нейтральные партии (конечно, не у нас). При Ленине скажи такую фразу: „Кто не с нами — тот еще не против нас“? — в минуту бы выгнали из рядов. А получается так…

Диалектика. Вот и тут. Над статьей Чикобавы Сталин сам задумался, пораженный никогда не приходившей ему мыслью: если язык — надстройка, почему он не меняется с каждой эпохой? Если он не надстройка, так что он? Базис? Способ производства? Собственно, так: способ производства состоит из производительных сил и производственных отношений. Назвать язык отношением — пожалуй, что нельзя. Значит, язык — производительная сила? Но производительные силы есть орудия производства, средства производства и люди. Но хотя люди говорят языком, все же язык — не люди. Черт его знает, тупик какой-то. Честнее всего было бы признать, что язык — это орудие производства, ну, как станки, как железные дороги, как почта. Тоже ведь — связь. Сказал же Ленин: „Без почты не может быть социализма“. Очевидно, и без языка… Но если прямым тезисом так и дать, что язык — это орудие производства, начнется хихиканье. Не у нас, конечно.