Сельский священник - Оноре Бальзак

Старуха взяла внука за руку, провела ею по своему лбу и щекам, словно эта детская ручонка источала целительный бальзам, и прижалась к ней поцелуем, полным любви, тайна которой принадлежит бабушкам наравне с матерями. Вероника вместе с Клузье, священником и Жераром была уже в нескольких шагах от скамьи. Озаренная мягким светом заката, она блистала пугающей красотой. На ее пожелтевшем лбу, прорезанном длинными морщинами, набегающими одна на другую, словно облака, лежала печать упорной мысли и внутренних тревог. Лишенное красок, совершенно белое лицо отличалось матовой зеленоватой белизной растений, не знающих солнца. Очерченное тонкими, но не сухими линиями, оно несло на себе следы ужасных физических страданий, порожденных муками нравственными. Душа и тело Вероники находились в непрерывном борении. Она была настолько измождена, что походила на себя не более, чем дряхлая старуха на свой девический портрет. В пылающих глазах отражалась деспотическая власть, которую дала ей христианская воля над телом, превратившимся в то, чего потребовала религия. Душа этой женщины влекла за собой тело, как Ахилл, воспетый языческой поэзией, тащил за собой труп Гектора; душа с победным кличем влачила тело по каменистым дорогам жизни; в течение пятнадцати лет она кружила с ним вокруг небесного Иерусалима, в который хотела войти не с помощью обмана, а торжествуя свою победу. Ни один из отшельников, живших в сухих, бесплодных африканских пустынях, не подавлял свои чувства более сурово, чем Вероника, живя в роскошном замке, в благодатном краю, среди живописной ласковой природы, под защитой огромного леса, из которого по слову науки — наследницы Моисеева жезла — забил источник изобилия, процветания и счастья для всей округи. Она созерцала плоды двенадцатилетних терпеливых трудов, достойных стать гордостью любого выдающегося человека, с той кроткой скромностью, которую кисть Понтормо придала неземному лику христианской Чистоты, ласкающей небесного единорога. Набожная владетельница замка шла, скрестив руки на груди и вперив глаза в далекий горизонт, а сопровождавшие ее спутники не смели нарушить молчание, глядя, как озирает она бескрайние, некогда бесплодные равнины, ныне полные жизни.

Но вот Вероника остановилась в двух шагах от матери, которая смотрела на нее так, как, наверно, смотрела богоматерь на распинаемого Христа, и, подняв руку, указала на развилку шоссе, от которой отделялась монтеньякская дорога.

— Видите коляску, запряженную почтовыми лошадьми? — улыбаясь, спросила она. — Это возвращается господин Рубо. Скоро мы узнаем, сколько часов осталось мне жить.

— Часов! — воскликнул Жерар.

— Разве я не сказала вам, что это моя последняя прогулка? — ответила она Жерару. — Разве не затем я вышла, чтобы последний раз полюбоваться этим прекрасным зрелищем во всем его блеске? — Она показала на деревню, все население которой высыпало в этот час на церковную площадь, и на зеленые луга, озаренные последними лучами солнца. — Ах, — продолжала она, — не мешайте мне видеть благословение божье в этих странных явлениях природы, которые позволили нам собрать урожай! Вокруг нас грозы, ливни, гром и град разят все, не зная ни отдыха, ни жалости. Так думает народ, почему же не думать мне так вместе с ним? Я хочу видеть тут доброе предзнаменование того, что ждет меня, когда я закрою глаза!

Франсис встал и, взяв руку матери, провел ею по своим волосам. Вероника, тронутая этой красноречивой лаской, схватила сына в объятия, со сверхъестественной силой подняла его, усадила, словно грудного младенца, к себе на левую руку и, поцеловав, сказала:

— Видишь эту землю, сын мой? Когда ты станешь мужчиной, продолжай дело своей матери.

— Не много есть сильных, избранных людей, которым дано смотреть смерти в лицо, вступать с ней в долгий поединок и проявлять при этом мужество и искусство, достойные восхищения! Вы показали нам это ужасное зрелище, сударыня, — строго произнес священник. — Но вы, должно быть, не чувствуете к нам жалости. Позвольте нам по крайней мере надеяться, что вы ошибаетесь. Бог даст, вы завершите начатые вами труды.

— Все я делала с вашей помощью, друзья мои, — ответила она. — Я могла быть вам полезна, но больше уже не могу. Все зазеленело вокруг нас, и теперь печально здесь лишь одно мое сердце. Вы знаете, дорогой мой кюре, что мир и прощение я могу найти только там...

И она показала на кладбище. Никогда она так не говорила со дня своего приезда, когда ей стало дурно на этом же месте. Кюре взглянул на свою духовную дочь и, за многие годы научившись проникать в ее душу, понял, что в этих простых словах таилась новая его победа. Вероника должна была сделать над собой ужасное усилие, чтобы нарушить двенадцатилетнее молчание такой многозначительной фразой. И кюре, благоговейно сложив руки, с глубоким религиозным волнением посмотрел на эту семью, все тайны которой хранились в его сердце. Жерар, которому слова о мире и прощении показались странными, замер в изумлении. Ошеломленный г-н Рюффен не сводил глаз с Вероники. Тем временем несущаяся во весь опор коляска приближалась по обсаженной деревьями дороге.

— Их пятеро! — воскликнул кюре, успевший сосчитать седоков.

— Пятеро! — отозвался Жерар. — Как будто пятеро знают больше, чем двое?

— Ах! — вскрикнула г-жа Граслен, схватив кюре за руку. — С ними главный прокурор! Зачем он приехал сюда?

— И дедушка Гростет! — закричал маленький Граслен.

— Сударыня, — сказал кюре, поддержав г-жу Граслен и отведя ее в сторону, — найдите в себе мужество, будьте достойны самой себя!

— Чего он хочет? — повторяла она, опираясь на балюстраду. — Матушка!

Старуха Совиа бросилась к дочери с живостью, несвойственной ее возрасту.

— Я снова увижу его, — сказала Вероника.

— Раз он приехал с господином Гростетом, — сказал кюре, — то, несомненно, у него добрые намерения.

— Ах, сударь! Моя дочь умрет! — воскликнула матушка Совиа, увидев, какое впечатление произвели на дочь эти слова. — Может ли человеческое сердце вынести такие жестокие волнения? Господин Гростет все время не давал ему увидеться с Вероникой.

Лицо г-жи Граслен пылало.

— Итак, вы его ненавидите? — спросил аббат Бонне у своей духовной дочери.

— Она уехала из Лиможа, чтобы не посвящать в свою тайну весь город, — сказала матушка Совиа, в испуге глядя, как быстро менялось и без того искаженное лицо г-жи Граслен.

— Разве вы не видите, что он отравляет последние оставшиеся мне часы? Я должна думать только о небе, а он словно гвоздями прибивает меня к земле! — крикнула Вероника.

Кюре взял г-жу Граслен под руку и повел ее за собой; когда они остались вдвоем, он устремил на нее свой кроткий взгляд, которым успокаивал самые сильные душевные бури.

— Если это так, — сказал он, — приказываю вам как ваш духовник принять его, быть с ним ласковой и приветливой, сбросить с себя бремя гнева и простить его, как бог простит вас. Значит, живут еще остатки страсти в душе, которая, казалось мне, очистилась от скверны. Сожгите это последнее зерно ладана на алтаре покаяния, не то все в вас останется ложью.

— Мне суждено было сделать еще и это усилие, теперь оно сделано, — ответила она, утирая слезы. — Дьявол таился в этом уголке моего сердца; я знаю, бог вложил в сердце господина Гранвиля мысль приехать сюда. Доколе будет господь разить меня? — воскликнула она.

Она остановилась, чтобы мысленно произнести молитву, и, вернувшись к матери, тихонько сказала ей:

— Дорогая матушка, будьте ласковы и добры с господином главным прокурором.

Старая овернка содрогнулась от ужаса.

— Надежды больше нет, — прошептала она, схватив священника за руку.

В это время раздалось щелканье бича, и коляска, преодолев подъем, въехала через открытые ворота во двор; приезжие тут же направились к террасе. То были прославленный архиепископ Дютейль, прибывший в Лимож, чтобы посвятить в сан монсеньера Габриэля де Растиньяка, главный прокурор, Гростет и г-н Рубо, шедший об руку с одним из самых знаменитых парижских врачей, Орасом Бьяншоном.

— Добро пожаловать, — сказала Вероника гостям. — А вам я особенно рада, — добавила она, пожимая руку главному прокурору.

Изумление г-на Гростета, архиепископа и матушки Совиа было так велико, что им изменила обычная сдержанность, присущая старикам. Все трое переглянулись...

— Я рассчитывал на заступничество монсеньера и моего друга господина Гростета, — отвечал г-н де Гранвиль, — чтобы вымолить у вас доброжелательный прием. Я горевал бы до конца своих дней, если бы не увидел вас.

— Благодарю того, кто привел вас сюда, — сказала Вероника, глядя на графа де Гранвиля впервые за последние пятнадцать лет. — Я долго питала к вам недобрые чувства, но теперь поняла, что была несправедлива, и вы узнаете, почему, если останетесь в Монтеньяке до послезавтра. Господин Бьяншон, — продолжала она, здороваясь с Орасом Бьяншоном, — несомненно, подтвердит мои опасения. Сам бог послал вас, монсеньер, — сказала она, склоняясь перед архиепископом. — Во имя старой дружбы вы не откажетесь напутствовать меня в последние минуты. Какой милости я обязана тем, что собрались вокруг меня все, кто любил и поддерживал меня всю жизнь?