Шахта - Михаил Балбачан

В обычных его «любовных» мечтаниях всегда хватало задушевных разговоров и обязательно присутствовал какой-нибудь подвиг. Например, он спасал «ее» из лап бандитов. «Она» благодарно смотрела на него снизу вверх огромными, сияющими, немигающими глазами, далее следовал нежный поцелуй, а потом – затемнение, как в кино. «Гадко! До чего же гадко! Кроме того, она гораздо старше меня! Чего доброго воображает, что я на ней женюсь!» Он стал сравнивать ее с другими знакомыми девушками, и по всему выходило, что он просто идиот. Особенно его теперь привлекала Зоя, а при одной мысли о Белле в груди так теснилось, что он сразу же отступился, решив, что «это, пожалуй, уже чересчур, хотя, с другой стороны, она, похоже, умна и…» К тому белобрысому прыщавому хорьку он испытывал теперь острую неприязнь. Мысленно перескочив на Левицкую, тоже белобрысую и прыщавую, он подумал, что «в этой, по крайней мере, чувствуется порода, и было бы довольно-таки… По крайней мере, в культурном отношении мы с ней принадлежим к одному общественному слою…»

На шахте его встретил букет рутинных заморочек, орали раздраженные с похмелья механики, непрерывно дребезжал телефон. Торопливо, все время ломая грифель, Шевцов принялся составлять график ремонта злополучных насосов, который, оказывается, еще вчера обещал передать Зощенко. Вновь зазвонил телефон, он неохотно поднес трубку к уху:

– Алло?

– Андрюшечка, почему ты вчера вечером не пришел, я тебя ждала, испекла пирог, как ты любишь… – ее голос был напряженным, пропитанным слезами.

– Не мог.

– Не мог? Не мог даже позвонить?

– Было много дел, и вообще… Извините, я и сейчас не могу с вами разговаривать, у меня тут люди сидят, – соврал он.

Она дала отбой. Андрей облегченно перевел дух, но аппарат почти сразу затрезвонил снова.

– Ты… вы… – она громко плакала в трубку, – ты мне вчера говорил… скажи, что произошло, я не понимаю… может, я сказала что-то? Может быть…

– Успокойтесь! Успокойтесь, пожалуйста! – он в ужасе представил, как она там сидит в приемной управляющего трестом и при всем народе ревет в голос. – Успокойтесь! Ничего такого не произошло. Ничего вы не сказали! Просто… Поймите, мы с вами совершенно разные люди, и вообще… На шахте у нас аврал, и, кстати, у вас в тресте тоже дела обстоят сами знаете как.

– И давно ты это понял, Андрюшечка? Что люди мы разные?

– Ну, не знаю, по крайней мере…

– По крайней мере, сразу, после того, как…

Он втянул голову в плечи.

– Товарищ Шевцов, приходите завтра в парк за Домом культуры, я вас там ждать буду. В семь часов сможете?

– Ну…

– Так вы сможете быть к семи?

Судя по голосу, она вот-вот могла сорваться.

– Хорошо, буду в семь.

Весь остаток дня он потратил на сочинение вариантов предстоящего разговора. Его мысленные монологи были чрезвычайно убедительны, настолько убедительны, что воображаемая Лариса безмолвно со всем соглашалась и бесследно исчезала. На следующий день он все пытался как-то собраться, но волнение подспудно росло, временами его даже мутило. Он ее желал все сильнее, все мучительнее и притом боялся, почти ненавидел. Добравшись на попутке до города, он почти бегом направился к парку. Темнело. Лариса была уже там, но не намазанная, расфуфыренная и вульгарная, как он теперь ее себе рисовал, а беззащитная, грустная и осунувшаяся. К огромному его облегчению, она встретила его спокойно. Кивком предложила пройтись вдоль аллеи. Шли молча, долго. Не вынеся этой тишины и не решаясь даже взглянуть на нее, он понес всякую чушь о своих делах на шахте, об Иванове, который опять подвел его, а сделать с ним ничего нельзя было, о том, что они уже почти закончили модернизацию транспорта, а когда закончат, производительность вырастет на сорок процентов или, в худшем случае, на двадцать пять. Андрей уже готов был перейти к международному положению, когда она, потянув за рукав, усадила его на сырую, облупленную скамью.

– Ты мне одно скажи Андрюшечка, тебе что-то наговорили про меня?

– Никто ничего мне про вас не говорил, но…

– Но?

– Вы и сами должны понять, – слова так и посыпались у него изо рта, – вы яркая, опытная женщина, а я? Что я могу вам дать? – Это показалось ему находкой. – Я – простой инженер, ни жилья, ничего, все ко мне тут плохо относятся… – «Нет, это что-то не то». – В общем, я просто… не знаю, что на меня тогда нашло. И вообще, все произошло так быстро… Слишком быстро.

– Понятно. Опытная, значит. Все понятно. Гоги постарался. Так это он потому, Андрюшечка, что я его отшила. И его, и других. Ты еще мальчик совсем, жизни не знаешь. Злые они все, очень злые!

В груди у него словно нарыв прорвался: «Отшила она! Гоги! И других!» Она умолкла, достала папиросы, закурила. Он молчал.

– Ну хорошо, я все тебе сама про себя расскажу, – она глубоко затянулась. – Я из Харькова, из хорошей семьи. В семнадцать лет замуж выскочила. Муж… Он был замечательный. Ты… Злобы в тебе нет, и наивный ты очень. Я это сразу поняла. Арестовали его, Андрюшечка, миленького моего, пропал он, совсем пропал. После этого меня никуда брать не хотели. К родителям кинулась, а они умерли, оказывается. Нет, от рака просто. Странно – оба в один год. Не хотели меня знать, после того как я к нему через окно сбежала. Верующие они у меня были, со старыми взглядами, а он – еврей, и все такое. Плохо мне тогда пришлось. Один только Федот Антипыч пожалел, подобрал с волчьим-то билетом. Я ему теперь по гроб жизни обязана. Да он и бабами-то почти не интересуется, только когда выпьет, и то не всегда. После его возвращения, давно уже, у меня с ним ничего не было…

Лариса осеклась. Андрей сидел, странно скособочившись, с неподвижным, незрячим, оскалившимся лицом. Она встала и быстро ушла. Он высморкался и тоже пошел, вновь почувствовав огромное облегчение. Придя к себе в комнату, он, не снимая куртки, встал за кульман и немного, но плодотворно поработал. Всю ту ночь ему снилось что-то хорошее.

Неразличимые дни потекли один за другим. Нарастала ничем логически не объяснимая пустота. Свой скоростной электровоз он практически забросил, не до того было, но и на службе ничего особого не делал. Пустили наконец новую ветку, шахтный транспорт заработал по его схеме. По сему поводу устроено было собрание, весь зал ему аплодировал, а начальник шахты отметил благодарностью в приказе. Левицкая частенько теперь забегала к нему поболтать о том о сем. Ее тонкие пальцы были необычайно, даже неприятно ухоженными. На одном посверкивал аметистом тонкий серебряный перстенек, очень старинный. А у Ларисы были крупные, теплые кисти рук, с оттопыренными острыми ноготками. В театре Левицкая играла бы злую некрасивую королеву, а Лариса – очаровательную служаночку, этакую мадам Бонасье.

Постепенно у него вошло в обыкновение шататься вечерами по городу, просто бродить по улицам. Один раз он даже ходил в кино. Ему хотелось познакомиться с какой-нибудь хорошей девушкой, но ничего подходящего не попадалось, а если и попадалось, он не знал, как подойти. Однажды он зашел в чайную и просидел там до закрытия, пил черт знает с кем водку и, кажется, болтал всякую опасную ересь. Внезапно он понял, что ему нужна Зоя, именно она, что у них, без сомнения, много общего, родственного, глубинного. Предприняв с лихорадочной энергией секретное расследование, он установил, где она работает и как-то, ровно в шесть вечера, затаился у дверей городского универмага. Ждать пришлось долго. Она вышла одна, гораздо позже остальных служащих, чем-то, кажется, очень расстроенная. Обрадованный такой удачей, Шевцов крупной рысью нагнал ее.

– Здравствуйте, Зоя!

Она косо глянула на него и ускорила шаг.

– Зоя! Вы разве меня не узнаете? Это я, Андрей Сергеич, помните, мы…

– Пшел вон, козел вонючий! – истерично выкрикнула она и побежала. Он застыл, пригвожденный к месту. Проходившая мимо немолодая толстуха внимательно осмотрела его с ног до головы, хотела, верно, оценить точность характеристики.

В общежитие Шевцов явился за полночь и сразу, не заходя к себе, пошел на кухню – в животе бурчало. Там, к его удивлению, горел яркий свет, столы были сдвинуты и заставлены разнообразной посудой, по большей части уже пустой. В сизом чаду теснились едва ли не все жильцы второго этажа. Впрочем, среди мисок и бутылок виднелись не только объедки, рот Шевцова наполнился слюной, и он шагнул из коридора на свет.

– О, Андрюха! Молодец, слушай, что зашел, не побрезговал рабочим классом. Садись давай, угощайся! Мы вот тут дружка нашего дорогого, безвременно погибшего, поминаем, – незнакомый чернявый мужик, выглядевший трезвым, но чрезмерно возбужденным, смахнул с табуретки пятнистую кошку и приглашающе хлопнул по сиденью жесткой ладонью. – Робяты, это Андрюха, ба-альшой, между прочим, начальник, а вот, тоже живет с нами тута. Отличный мужик, это я вам говорю!

Шевцов сел. Ему пододвинули нечистый стакан, налили водки, дали хлеба и сала. Он выпил, поперхнулся, быстро заел, потянулся за картошиной. Сразу стало жарко, все приятно поплыло. Он просто замечательно себя почувствовал. «Прекрасные же люди, чего я все время от них прятался?» – думал он, жуя. Ему налили еще.