Открытие смерти в детстве и позднее - Сильвия Энтони

Физиологическое определение смерти как прекращения раппорта между процессами, прежде протекавшими согласованно, пробуждает еще один вопрос, значительно более давний, чем о моменте прекращения жизни. Существуют расхождения во мнениях по поводу того, функционируют мозг и сознание согласованно или во взаимодействии, то есть является ли сознание эпифеноменом [401] , – не говоря уже об этом древнем вопросе: могут ли они действовать отдельно? Как пишет Энтони Флу (Antony Flews), ныне такие темы поднимаются в научном секулярном контексте, но в прошлом они чаще обусловливались религиозными соображениями либо видением, которое, хотя было секулярным, не могло быть охарактеризовано как научное. «На самом деле можно сказать, что в прошлом большинство вопрошающих интересовались отчасти, и иногда исключительно тем, каковы перспективы будущей жизни при различных точках зрения на статус психики» [402] .

Многие психологи изгоняют из сферы науки вопрос о существовании или жизни души (в смысле Платона), или сознания (в картезианских терминах), или личности (в понимании Ф. У. Г. Майерса – F. W. Н. Myers), или психики – в смысле вышеприведенной цитаты. Тем не менее, на протяжении прошлого столетия происходил поиск эмпирических свидетельств, все более утонченными и в целом безусловно добросовестными методами, реальности психических феноменов, которые ныне мы называем экстрасенсорным восприятием, психокинезом, телепатией, предвидением и т. д. Определенное место в этих поисках занимал также вопрос о коммуникации между живыми и мертвыми, который невозможно полностью отделить от проблемы в целом; более того, он часто был мотивирующей силой этих исследований.

Профессор Барт (Burt), исходя из недавних физиологических исследований связей функционирования мозга с сознанием, утверждает, что структурная основа мозга может обладать характеристиками психического поля; что давний вопрос о том, имеет ли психика локализацию и протяженность в пространстве, порожденный картезианским дуализмом, в общепринятом своем понимании – бессмысленная псевдопроблема; что, возможно, «психический фактор» способен сохраняться после смерти «своего» текущего тела; наконец, что эмпирические свидетельства достаточны для оставления темы открытой, но не для того, чтобы перевесить априорную вероятность [403] невозможности такого положения дел, – во всяком случае, пока мы остаемся в естественнонаучных рамках [404] .

Психика поддерживает раппорт с физиологическими функциями организма преимущественно через нервную систему. Автономная нервная система, с центрами в мозгу, регулирует, например, сердцебиение, дыхание, температуру тела; центральная нервная система управляет, в частности, сенсорными функциями, посредством которых воспринимаются внешние феномены. Задача различения живого и мертвого еще более усложнилась после того, как оказалось, что при благоприятных обстоятельствах некоторые функции психики после повреждения мозга и прекращения спонтанного раппорта могут выполняться механически. Возможно, граница между жизнью и смертью должна быть проведена заново в соответствии с ожиданием восстановления спонтанного раппорта.

Эта проблема становится еще более острой в связи с повышением ценности неповрежденных органов трупов как «запчастей» для живых, но к тому же это лишь одна из многих проблем, связанных со смертью, которые прогресс медицинской науки поставил перед профессией, а также перед потенциальными трупами – широкой публикой. Поскольку обезболивающие средства становятся все более совершенными и доступными, вопрос об эвтаназии по причине боли становится менее актуальным, зато возрастает важность вопроса о критериях для возвращения к жизни. Общепринято мнение, что обсуждать с пациентом его смерть неблагоразумно. Исследования распространенности, качества и эффектов тревоги по поводу смерти у серьезно больных людей могут помочь в принятии решений о том, следует ли начинать разговор на эту тему и если да, то когда. Для многих надежда умереть с достоинством и в мире может перевесить желание немного продлить жизнь, если они знают, что конец все равно близок. Профессиональная этика обязывает врача делать все возможное для поддержания жизни, но некоторая доля ответственности в этой ситуации может быть передана пациенту, если только он не предрасположен к самоубийству.

В юриспруденции – родственной профессии, также с давними традициями, – научные исследования фокусировались скорее на агенте смерти, нежели на жертве. Юридические действия дают материал для работы криминалистов. Психопатолог отмечает:

Считается, что наказание преступников удерживает других от совершения преступлений. Это эмпирический вопрос. В отсутствие контролируемых экспериментов единственное свидетельство можно получить, изучая изменение уровня преступности при изменении наказаний за данный класс преступлений либо сравнивая общества с легким наказанием за данное преступление с обществами, где оно карается более тяжко. Практически единственный род наказаний, для которых проводились такие исследования, – смертная казнь [405] . [Курсив мой.]

В обширной научной литературе, посвященной преступлениям, конечно, обильно используются статистические данные по многим странам и культурам, но сравнение их часто затруднено [406] . Правовые определения различаются; приговоры и наказания, внешне сходные, нередко имеют очень разные последствия для обвиняемого; даже убийство определяется по-разному в разных юридических кодексах [407] . Но смерть – повсюду смерть, несмотря на все, сказанное нами выше, поэтому исследовать смертную казнь проще, чем другие наказания. Интерес к смерти в связи с убийством – как запрещенным актом и как социально санкционированным наказанием, – открыл дорогу изучению преступлений, как в контексте наказаний, так и в контексте безумия.

Д-р Нигел Уэкер [408] отмечал сложность изучения отношения между преступлением и безумием во времена до XIX века, когда эпоха разума уступила место эпохе статистики. Начиная с 1834 г., доступны данные о том, сколько людей из отданных под суд в Англии и Уэльсе были освобождены от наказания или признаны неподсудными по причине их психического состояния. Составляя таблицу, показывавшую долю последних по отношению к первым, д-р Уэкер учитывал только убийства, поскольку возможные кары за другие преступления варьировали в течение рассматриваемого периода. Преимущества, приносимые диагнозом безумия, вообще-то были сомнительными:

Но убийцы всегда и везде были наиболее мотивированы искать оправдания в безумии, – за одним или двумя немногочисленными исключениями (матери-детоубийцы или очень юные убийцы, которые на протяжении последних трех четвертей столетия могли рассчитывать на отсрочку приговора, а также те, чье преступление подпадало под новую категорию убийства, не караемого смертной казнью, образованную в 1957-м г.).

В 1964-м г. приведение в исполнение смертных приговоров в Англии было приостановлено, а позже отменено. Уровень убийств в этой стране, рассчитываемый как доля от общей численности населения, хотя год от года варьирует, остается относительно низким (менее четырех на миллион). В значительном числе случаев за убийством следовало самоубийство [409] . Последнее обычно, насколько это можно выяснить, вызывалось не желанием избежать ареста, а тем же страданием и психическим расстройством, которые мотивировали убийство. Часто жертвами этих двойных эпизодов были дети в возрасте до шестнадцати лет, а среди взрослых жертв женщин было больше, чем мужчин. Ни одна из этих тенденций не была так выражена в случаях убийства без суицида.

Убийства вносят сравнительно малый вклад в общие списки правонарушений, хотя занимают обширное место в криминальных новостях и в беллетристике. Даже преступления, включающие насилие без убийства, – во многих случаях очень далекое от убийства, – составляют относительно небольшую долю всех зафиксированных в Соединенном Королевстве мужских преступлений и еще меньшую – женских.

Сравнительная редкость человекоубийства в большинстве человеческих сообществ в соединении с чрезвычайным интересом к ним имеют, несомненно, множество причин. Кажется, Макиавелли писал, что люди скорее готовы потерять своих родителей, чем свое наследство. Возможно, предписание Не убий оказалось так глубоко укоренено в нашей совести именно потому, что мы с очень раннего возраста не уверены в том, что не испытываем желания убить своих родителей, или они – нас. Эмоциональный конфликт, связанный с отнятием жизни, намного более сильный, чем с отнятием собственности, обнаруживает свою другую сторону в героическом статусе и исторической славе, нередко ожидающих того, кто нарушает это предписание в грандиозном масштабе.