Виткевич. Бунтарь. Солдат империи - Артем Юрьевич Рудницкий

и тогда против англичан поднимутся все индийские князья, недовольные колониальным гнетом. Британцы, представлявшие, по словам Виткевича, «зарвавшихся купчишек», конечно, отступят, поскольку за спиной персов афганцев и индийцев будет маячить такая «воинственная страна», как Россия[437].

Послания Николая I Сингху не существовало. Маловероятно и то, что в обстоятельствах, когда еще не был решен вопрос с Кандагаром и Кабулом, свое письмо Сингху передавал шах.

Афганцы понимали, что русский эмиссар выдает желаемое за действительное, но относились к такого рода болтовне с добродушным снисхождением. Главное, что ценилось – убежденность Виткевича в необходимости сближения России и Афганистана.

Мохан Лал оказался свидетелем любопытного разговора, состоявшегося между Виткевичем и Самед Абдул-ханом. Они повели беседу о поэзии, любовь к которой на Востоке считается признаком утонченности и аристократизма. И тут Ян, несмотря на все свои азиатские пристрастия, показал себе человеком к лирике равнодушным, приверженцем научного познания и прогресса. Поэзия, заявил он, это удел «ленивых», а деятельные люди полагаются на научные изобретения, которые позволяют создавать материальные богатства.

Первый министр отреагировал с хитрецой, не упустив случая подразнить Виткевича. Он коварно заметил, что в таком случае самой успешной страной должна считаться Англия, поскольку она добилась самых впечатляющих научных и технических достижений. Самед Абдулхаи принялся рассуждать о том, что научно-технический прогресс позволил Британии обеспечить свое влияние «в Индии, Китае и Бирме». Возмущенный Ян тут же заявил, что Россия вскоре во всех отношениях опередит владычицу морей. Она «очнулась ото сна» и ее могущество стремительно растет. После чего принялся всячески превозносить министра и вице-канцлера Нессельроде, которому, дескать, нет равных во всей Европе[438].

Не факт, что сказанное Виткевичем о поэзии на самом деле отражало его вкусы. Возможно, он говорил в запале, и вообще, не зная контекста всего разговора, об этом сложно судить. Также не факт, что он восхищался Нессельроде. Но, безусловно, его высказывания были политически мотивированы, и он считал своим долгом подчеркивать значимость Российской империи.

Мохан Лал, положим, отчасти утрировал сказанное Виткевичем, хотя в главном, скорее всего, не погрешил против истины. Ян был человеком увлекающимся, голову ему кружило сознание того, что он вершил большую политику, одержав победу над могущественным противником – Бернсом. Обратим внимание еще на, скажем так, «патриотическую окраску» взглядов, излагавшихся Виткевичем, имея в виду позднейшие попытки доказать, будто в Афганистане его занимали мысли об освобождении Польши. Нет, и еще раз нет. Он добросовестно выполнял порученную ему миссию, а то, что порой увлекался и начинал фантазировать, так это простительно по причине молодости и недостатка опыта. Его никто ничему не учил, он все постигал сам, как говорится, «с колес».

К чести Виткевича укажем, что, когда при дворе Дост Мухаммед-хана Бернс впал в немилость, Ян отплатил ему добром за добро. Если прежде англичанин проявил благородство, то теперь наступила очередь русского. Как допускал Симонич, Бернса могла постичь незавидная участь, если бы не заступничество Виткевича. «Это решение (лорда Окленда – авт.) вызвало крайнее возмущение Дост Мухаммеда, и г-н Бёрнс чуть не испытал на себе результаты этого гнева. Тем не менее ему в той ситуации удалось спокойно выехать, быть может, благодаря вмешательству г-на Виткевича, с которым связывал теперь Дост Мухаммед свои надежды»[439].

Эмир не стал изгонять Бернса в 24 или 48 часов, как поступают сегодня с дипломатами, объявленными persona non grata. Он предложил ему покинуть Кабул, не навязывая определенных сроков. В результате капитан Ост-Индской компании выехал из города только 26 апреля, то есть спустя три месяца после письма Макнотона и два месяца после официальной ноты Окленда, которые подвели черту под его переговорами с Достом. Задержку вызвали несколько причин. Во-первых, зимой путь из Кабула на юг через горные перевалы слишком труден и опасен. Во-вторых, Бернс хотел дождаться возвращения из Кундуза и Бадахшана посланных им туда агентов. В-третьих, ему было необходимо собрать максимально полную информацию о ходе миссии Виткевича и ее завершении.

Бернс, однако, так и не дождался ни агентов, ни отъезда Виткевича. Возможно, афганцы дали понять, что его затянувшееся пребывание в городе нежелательно и чревато «неприятными» последствиями. Косвенным подтверждением этого стало нападение неизвестных лиц на Мэссона, который тут же распрощался с Кабулом. Афганская столица становилась небезопасной для англичан.

Возможно, Бернс использовал эти несколько месяцев, чтобы каким-то чудом вернуть себе расположение Дост Мухаммед-хана и убедить его в рациональности предложения Окленда. Но даже если это было так (что сомнительно, поскольку сам Бернс в эту «рациональность» не верил), из этого ничего не вышло, и Бернс направился в Лахор, отчитываться перед Уэйдом. Личу он приказал оставить Кандагар, чтобы наведаться в Шикарпур и Хайдарабад, города Синда, и провести переговоры с тамошними правителями. Теперь перед англичанами стояла новая задача – не допустить объединения мелких туземных владетелей с Кандагаром и Кабулом.

Бернса провожали учтиво, но без особого пиетета. Ему и Лалу предоставили три захудалых лошаденки (одну для поклажи) и никаких ответных даров. Правда, уважение было выказано тем, что до городишка Бутхак, в четырех милях от Кабула, англичан провожал сам первый министр и три сына Дост Мухаммед-хана. В Бутхаке они поужинали и в ходе беседы касались самых деликатных политических вопросов. Самед Абдул-хан, объясняя разворот Кабула в сторону Персии, ссылался не только на несговорчивость Окленда и обещания шаха, но и на заверения, дававшиеся Симоничем и Виткевичем. Будь на месте этих людей другие, менее значительные и яркие, менее способные убеждать в своей правоте таких восточных владык, как Дост Мухаммед-хан, то и результат мог быть совершенно другим, даже с учетом нежелания генерал-губернатора Индии отдавать Пешавар.

Разговор с первым министром лишний раз показал Бернсу, что личный фактор начал играть большую роль во всей связке российско-британско-персидско-афганских противоречий. Симонич и Виткевич все больше мешали англичанам.

«Преувеличенные слухи о силе и храбрости русских, которые распространялись все дальше, передаваясь, как это происходит на Востоке от одного человека к другому, давали основательный повод для беспокойства и недовольства лидерам Индии, – писал Лал. – Их тревогу усиливало то, что эта молва проникала вглубь страны, оказывая воздействие не только на мусульман, но и на иных ее жителей. В первую очередь это относилось к Синду, которым мечтали завладеть с помощью персов и русских кандагарские ханы»[440].

Хотя миссия Бернса в том, что касалось ее основной цели, потерпела неудачу, в известном смысле она оказалась для англичан небесполезной. Теперь они располагали всей полнотой информации относительно планов русских, черпая ее в том числе из их переписки с владетелями Кабула, Кандагара и