Разбитые звезды - Эми Кауфман

Я кручу в руках флягу и думаю о словах в обгоревшем документе, который прочитала Лилиан. «Преобразование энергетической материи», говорилось там. Жизненные формы на основе энергии. Значит, существа эти способны управлять энергией. Они проделывают это с электрическими импульсами у нас в мозгу и со светом. Могут преобразовать энергию в нечто телесное, могут сотворить предметы. В конце концов, я ведь держу в руках доказательство. Они воссоздали флягу. Лилиан говорит, что они воссоздали ее цветок. Я качаю головой, подбрасываю флягу высоко в воздух и ловлю. Подбрасываю еще раз и будто в замедленном действии смотрю, как высоко она взлетает.

Миг – и она исчезает, рассыпавшись мельчайшей пылью. Замерев, смотрю, как пылинки сыплются на мои вытянутые руки, проскальзывают сквозь пальцы и падают на землю. Я медленно встряхиваю руки, чтобы смахнуть с них пыль. Она исчезает в опаленной земле у меня под ногами.

Подняв вдруг взгляд, вижу, что на краю поляны стоит Лилиан и глядит на землю, где лежит пыль от фляги.

На пятый, или шестой, или седьмой день Лилиан снова нет, когда я просыпаюсь. Мои ботинки передвинуты к двери в знак того, что она не растворилась в ночи. Я спускаюсь с кровати, обуваюсь и, взяв паек, выхожу на поляну.

Я изо всех сил отгонял мысль, что фляга превратилась в пыль, как цветок. Шепоты каким-то образом воссоздали их. Теперь осталась только Лилиан.

Может, фляга и цветок исчезли, потому что этим существам было трудно сохранять их физическую оболочку?

Или же это было послание?

Я знаю лишь то, что все созданные ими вещи временные. И если эти существа – кем бы они ни были – заперты за той дверью, нам нужно туда попасть. Лилиан возникла из источника энергии, и если мы сумеем установить с ним связь, возможно, она не исчезнет. Если и есть способ спасти Лилиан, то найду я его там.

Я жую паек и около минуты стою в проходе, сонно оглядывая поляну. И тут замечаю, что дверь в ангар открыта. Зачем Лилиан понадобилось туда заходить? Я подхожу и заглядываю внутрь. Чего-то не хватает.

Лопата пропала.

И через секунду с ужасом догадываюсь, куда она делась.

Утренние прогулки, хотя Лилиан плохо себя чувствует. Каждый раз она дожидается, когда я усну, и только потом уходит. Возвращается каждый день на рассвете, чтобы я не успел пойти за ней.

Она ищет свою могилу.

Я выплевываю недоеденный кусок пайка, который на вкус теперь как зола, и срываюсь с места. Сломя голову мчусь по лесу и выбегаю с другой стороны, резко остановившись у ручья.

Я опоздал. Холмик, устланный цветами, – теперь уже увядшими – раскопан. Лилиан сидит на коленях, отложив в сторону лопату, и смотрит в яму. Со своего места я только вижу рыжие волосы, но Лилиан видит все.

Хочу оттащить ее прочь, стереть ей память, чтобы она каким-то образом забыла то, что видела. Хотел бы я повернуть время вспять и остановить ее, чтобы она не нашла могилу.

Но я не могу. И теперь мы оба знаем.

– Можете хоть до утра прожигать меня взглядом, майор. Я никуда не тороплюсь.

– А я разве прожигал? Должно быть, просто задумался.

– Ответили бы на вопрос – я бы попросил принести ужин, и мы бы сделали перерыв.

– Какой вопрос?

– Почему вы лжете?

Глава 37. Лилиан

Я позволяю ему отвести меня к станции, и даже когда он отпускает руку и я ухожу в пункт управления, все равно чувствую его прикосновение.

И вот я стою перед зеркалом. На вздернутом носу россыпь веснушек. Всегда ненавидела свой нос, считала некрасивым, а теперь даже не ощущаю, что он мой. На одной скуле остался крохотный белый след от удара Тарвера, когда тот лежал в бреду. Губы потрескавшиеся. Глаза ввалились, а под ними – темные круги, которые выглядят как синяки. Кожа под веснушками бледная.

На мгновение я будто переношусь в лес и стою над неглубокой могилой: серо-матовая фарфоровая кожа, длинные, отбрасывающие тень на щеки ресницы, ярко-рыжие волосы в тускло-серой земле. Губы у нее фиолетовые, чуть приоткрытые, как будто она может в любую секунду сделать вдох. Мое собственное дыхание замирает, и стук сердца отдается грохотом в ушах.

На мгновение не могу понять, в каком я теле: в том, что в могиле, или в зеркале.

Нет. Я – не она.

Я – не она.

Потом снова стою перед зеркалом и смотрю на исхудавшее тело, завернутое в полотенце. Не мое тело – что-то другое. Что-то воссозданное.

Полотенце больно трет кожу. Я его сбрасываю. Тарвера здесь нет, и никто не увидит этого тела – только я.

Я закрываю глаза, чтобы не видеть лица в зеркале. Пока не нашла могилу, я была пленницей в собственном теле и чувствовала необъяснимое желание общения, прикосновений, любви, но была не в силах его осуществить. Теперь же я лишь отголосок, обитающий в статуе – в память о Лилиан, когда-то здесь жившей.

Прежняя Лилиан, которую любил Тарвер, вытерлась бы досуха полотенцем, расчесала бы волосы, чтобы они стали блестящими и гладкими. Она стояла бы так близко рядом с ним, что он чувствовал бы ее тепло, руки легко касались бы одна другую, ее волосы щекотали бы ему плечо, и тогда он не выдержал бы и пылко обнял ее. Она любила бы его.

Проведя всю жизнь среди балов и салонов, модельеров и высокой моды, флирта и козней, та Лилиан впервые ожила здесь.

Но кто такая я?

Тарвер уверен, что я – это я, его девушка, но откуда он знает? Я хочу ему верить. Иногда почти верю. Я хочу верить, что я больше, чем иллюзия. Но когда одеваюсь и ткань царапает мою обнаженную чувствительную кожу, то думаю, что я не больше, чем воспоминание.

Когда Тарвер возвращается, я уже оделась, собрала в пучок мокрые волосы, с которых по затылку стекают холодные капли, почистила зубы, выпила воды, чтобы сухие губы не были такими бескровными.

Тарвер стоит в дверном проходе и улыбается мне.

– Лилиан, – говорит он.

Он думает, что я не вижу, как он тянется ко мне, а потом останавливается. Это движение столь мимолетное, что его едва можно заметить. Мысленно я кричу ему не произносить это имя – Лилиан. Отголосок.

Если бы он его не произносил, я бы уже исчезла.

Он старается сделать пустую спальню жилой и по-домашнему уютной. Знаю, Тарвер делает это ради меня, но еще он не привык сидеть без дела. Он видит, что я потихоньку разваливаюсь. И разрывается: хочет, чтобы я помогла ему разобраться в документах и вскрыть защитный механизм, и не хочет, чтобы я спускалась под станцию и все больше слабела, находясь близко к той двери.

Он не знает, что мне нужны его прикосновения, что больше всего на свете я хочу броситься ему в объятия. Тело до сих пор саднит, но мне все равно. Я хочу почувствовать, как его пальцы касаются моих волос, как его губы целуют лицо. Мне так отчаянно нужны его тепло и сила. Хочу ощущать это каждую секунду, пока я здесь, пока не исчезла навеки.

Но я не его Лилиан. Не могу думать о том, кто я такая или кем я стала, позволять ему прикасаться к себе. Мне осталось лишь найти способ спасти Тарвера и вернуть его домой. Это побуждало меня не сдаваться до того, как я умерла на поляне. Если в любое мгновение я могу превратиться в пыль и с этим ничего не поделать, то я должна хотя бы завершить начатое.

Я могу его спасти.

Он лучше переносит воздействие энергетического поля в недрах станции, силы, исходящей из-за двери. Но он не разбирается в электронике, поэтому я осторожно разбираю стеновые панели, изучаю микросхемы, пытаюсь вскрыть замок, замкнув провода. Я думаю, он до сих пор не уводит меня силой от круглой двери в подвале только потому, что считает ее нашей единственной надеждой на спасение.

Все, что здесь случилось, вело нас к этой двери. Тарвер думает, что сможет использовать то, что спрятано внутри, если попадет туда. Он думает, что это сохранит мне жизнь.

Но как сохранить жизнь тому, кто уже мертв?

Мне кажется, я уже знаю, что за дверью. Дрожь, металлический привкус во рту, головокружение – все это случается всякий раз, когда мне являются видения. И все эти ощущение в разы усиливаются, когда я подхожу близко к двери.

Я чувствую шепоты за дверью. Они чего-то отчаянно хотят, но не в силах это сделать и только пытаются достучаться до нас мысленно. Они заперты. Они ждут.

И я начинаю понимать, что они от нас хотят. Все-таки я тоже узница в разваливающемся теле. Я понимаю лучше Тарвера, какие страдания это причиняет.

Я больше так не могу. Мне все сложнее сосредоточиться. Невольно представляю, что их страдания – мои страдания. Они застряли между жизнью и смертью и не в силах прекратить эту пытку. Когда откроем дверь, я должна сделать все, чтобы включить электропитание и отправить сигнал, а не поддаться порыву и дать им то, что они хотят.

Желание помочь шепотам, сделать то, что они хотят – покончить со всем, – пересиливает желание быть с Тарвером.

Днем или вечером, когда мы едим, он наблюдает за мной, и я не могу – ничего не соображаю. Я слышу, что он пытается привлечь мое внимание.