За что? - Лидия Чарская

И мне вдруг стала невозможной, чудовищной мысль, что она может заразиться, заболеть, умереть, она, такая добрая, чуткая, славная.

Я стала мысленно просить Бога сохранить ее.

Я полюбила ее, ужасно полюбила за то, что она приласкала меня и пригрела. Ах, как давно я не видела ласки.

Я рассказала ей — сестре Анне — всю мою жизнь, все мое былое счастье и настоящее горе.

И про женитьбу солнышка, и про нее — ненавистную, злую.

Сестра Анна слушала молча, не возражая ни единым словом. Только когда я стала доказывать, что мачеха не любила меня точно так же, как я ее, моя добрая сиделка пыталась защитить ее.

— Быть может, она и любила тебя, мое дитя, но не умела выказать тебе этого или не могла понять твоей странной, сложной, необыкновенной натуры, — сказала она.

— Нет! Нет! — вскричала я, — не защищайте ее напрасно, сестра Анна, — она невзлюбила, возненавидела меня.

Потом, за острым взрывом печали, на меня нашло мое обычное глухое раздражение. Я металась по постели и кричала, что мне незачем жить, если я не увижу больше моих тетей, если не приобрету любовь солнышка, которую потеряла… если…

Тогда с обычной своей нежностью сестра Анна дала мне слово, что как только я поправлюсь, она поедет к моему отцу в Шлиссельбург и уговорит его позволить мне видеться с тетями, бывать у них. И что она расскажет ему, как горячо я люблю его, и тогда солнышко простит мне все.

— Вы скажете ему это? Да, скажете? Не правда ли? — шептала я, хватая ее руки. — Клянитесь мне, сестра Анна! Клянитесь, милая сестра!

— Клянусь! — произнесла она торжественно, — клянусь исполнить все по-твоему, дитя мое.

О, как я полюбила ее — эту милую, дорогую сестру Анну. После солнышка и тетей она стала для меня самой дорогой, самой близкой. Как хотелось мне остаться с ней навсегда.

Дни проходили за днями, длинные, тоскливые, потому что мне не только велено было лежать, не двигаясь, но и запрещено было говорить. Начну что-нибудь спрашивать, а сестра Анна тотчас прерывает меня:

— Довольно, детка, довольно! Тебе вредно говорить. Подожди, поправишься, тогда вдоволь наговоришься, обо всем расспросишь.

Ее голос звучал нежно, любовно, но с каждым днем он мне все больше и больше казался знакомым. Тщетно старалась я припомнить, где я его слышала.

Как-то раз, уже под вечер, мы опять разговорились с сестрой Анной о ней, о моей мачехе. Когда я, по обыкновению, рассказала ей, как ненавижу ее, сестра Анна тихо спросила:

— Деточка моя, задавала ли ты себе вопрос — заслужила ли твоя мачеха такую ненависть с твоей стороны? Задавала ли себе вопрос, за что именно ты так невзлюбила ту, которую твой отец избрал по любви в подруги своей жизни? Задавала ли ты себе вопрос, чем именно эта, дорогая сердцу твоего отца, женщина вызвала такую ненависть с твоей стороны и за что ты причинила столько боли и ей, и твоему отцу, который ее так любит?

За что?

Этот вопрос не давал мне потом покоя целую ночь.

За что я ее возненавидела? Как странно звучали эти два слова за что в устах сестры Анны. Ведь я же рассказала ей все. И она после моего рассказа должна была понять, что я не могла не возненавидеть ту, которая отняла у меня мое солнышко, которая стала между мною и им, моим ненаглядным папою, ту, которая так холодно относилась ко мне, нанося удар за ударом моей слишком впечатлительной детской душе.

Несколько дней подряд, под предлогом усталости, я почти не разговаривала с Анною, но все это время думала. К вопросу за что я возненавидела мачеху? присоединился целый ряд других, которые жгли мне сердце, наполняли болью и горечью все мое существо.

Господи! — думала я, — за что я наказана тем, что я не такая, как все? За что я мучаюсь, такая дикая, необузданная и не в меру горячая девочка? Почему я переживаю все острее и болезненнее, нежели другие? Почему у других не бывает таких странных мечтаний, какие бывают у меня? Почему горячие, необузданные порывы захватывают все мое существо, и мне трудно, трудно бороться с ними! Почему другие живут, не зная тех ужасных волнений, какие переживаю я? Почему их жизнь складывается так просто, спокойно, а моя так полна тревог? Почему я невольно причиняю столько зла окружающим? А между тем ведь у меня не злое сердце. Оно как будто упрекает меня каждый раз, когда я поступаю не так, как следует, когда я несправедливо оскорбляю других. И как предано это сердце солнышку, и как желало бы ему полного счастья, самого полного, какое только возможно на земле.

Солнышко! Теперь лишь, под влиянием этого вопроса сестры Анны, я почувствовала, что глубоко виновата перед ним. За что, в самом деле, я причинила ему столько горя, возненавидев ту, которую выбрало его сердце?

Теперь только, без всяких объяснений, я поняла, что тяжело было ему жить одному, что его сердце невольно должно было искать другого сердца — любящего, преданного. Поняла, что ему нужен был друг, взрослый друг, жена, которая бы делила с ним радости и горе, помогала бы ему переживать удары и уколы судьбы, с которой бы он мог советоваться обо всем, и что такого друга он, очевидно, нашел в Нэлли. Маленькая, глупенькая Аида вообразила, что ее солнышко создан только для нее одной, что он должен жить лишь ею одной, забыв весь мир, всего себя! Странная маленькая Лида.

— Солнышко, дорогой мой, папа мой ненаглядный, простишь ли ты меня? — повторяла я почти вслух, — простишь ли ты когда-нибудь твою непокорную дочурку?

После бесконечно долгих дней доктор сказал, наконец, что опасность миновала, что дело идет к выздоровлению и что еще только три дня остается провести мне в могиле, а затем я опять увижу солнце и день. При этом доктор прибавил, что я не буду уродом, что оспа не оставит на мне никаких следов, благодаря тому, что сестра Анна, так терпеливо вынося мои ужасные крики, с нежной настойчивостью не позволяла срывать масляные бинты и чесать язвы. По словам доктора, только благодаря уходу сестры Анны, я сохранила жизнь.

— Не будь за вами такого ухода, — произнес доктор, пользуясь отсутствием сестры Анны, которая ушла в другую комнату, чтобы приготовить мне какое-то питье, — медицина была бы бессильна помочь вам. Родная мать и та едва ли согласилась бы столько дней и столько бессонных ночей провести у кровати такой капризной больной, ежеминутно рискуя при этом своей жизнью.

Меня, — как пояснил дальше доктор, — хотели было отвезти в больницу, так как ввиду очень опасного характера, который приняла сразу моя болезнь, все боялись ухаживать за мною, и только одна сестра Анна, случайно зашедши в лазарет, вызвалась на это тяжелое дело, хотя у нее самой есть маленькие дети, которых она оставила, чтобы ухаживать за мной.

Кто она — праведница или святая? — думала я. Когда Анна вернулась, я протянула к ней руки и проговорила:

— Сестра Анна! За время моей болезни я полюбила вас точно родную, близкую. Теперь я еще узнала, что вам я обязана жизнью, что вы спасли меня от смерти. Я отдала бы полжизни за право жить с вами постоянно.

Растроганная, взволнованная до глубины души, она скользнула с кресла на пол, я это чувствовала по легкому шелесту платья, и прикоснулась головой к моим ногам.

— Деточка моя! Спасибо тебе за эти слова, спасибо! Я буду просить солнышко отдать меня тебе. Я думаю, он исполнит нашу общую просьбу.

И она тихо и осторожно обняла меня, не произнося больше ни слова.

Наконец я окончательно стала поправляться. Мое лицо перестало гореть, мое тело перестало ныть, чесаться.

— Сегодня можно будет снять повязку с глаз, — сказал доктор.

— Сегодня! — воскликнула я, и сердце у меня сильно забилось. — Значит, сегодня же я увижу сестру Анну, увижу ее лицо, которое я не могу себе даже вообразить.

Когда вернулась Анна и я повторила ей слова доктора, легкий вздох вырвался из ее груди.

— Да, да, сегодня — произнесла она чуть слышно.

— Не сегодня, а сейчас! Сейчас я хочу снять повязку с глаз! — требовательным тоном проговорила я, чувствуя уже в себе прилив болезненного раздражения. — Сейчас! Сию минуту!

— Хорошо! — ответила она, — но прежде… прежде дай мне слово, Лида, что ты будешь любить меня всю жизнь, не разлюбишь меня, когда увидишь мое лицо, каким бы отталкивающим не показалось оно тебе. Не правда ли, девочка моя? Ты меня не разлюбишь?

— Не говори этого, Анна! — отвечала я. — Какое бы лицо у тебя не было, я буду боготворить тебя всю жизнь. Ты меня спасла от смерти, ты обещала вернуть меня тем, кого я потеряла было навсегда, ты дала мне ласку и утешение, пока я была как в могиле. Ты заботилась обо мне, как мать. Ты примирила меня с моими горестями и невзгодами. Что бы ни было, я люблю тебя. Я люблю тебя, и этой любви мне уже не вырвать из сердца. Ты вошла в него…

Она тихо встала, сняла повязку с моих глаз, направилась к окну. Я слышала быстрые шаги, которыми она ступала.