Современный чехословацкий детектив - Войтек Стеклач

Председатель смачно расхохотался, даже слезы потекли по его пухлым щекам.

— А теперь… где он теперь, твой примерный работник? — с подковыркой спросил Калас.

— В отпуске, где же еще? — отвечал председатель. — Я отправил его в Пец под Снежкой, пускай, думаю, парень погуляет. Может, найдет себе какую-нибудь смазливенькую чешку. У меня вот жена венгерка, и могу тебе сказать — я за смешанные браки!

Но Якуб Калас не дал ему перевести разговор, не клюнул на благодатную тему о женщинах, возможно, еще и потому, что не любил вспоминать о своей жене: ругать не хотел, хвалить не умел.

— Никогда б не подумал, — заметил он, — что в пору весенних работ ты отпускаешь трактористов.

Председатель с серьезным видом побарабанил пальцами по массивной столешнице:

— Видишь ли, Якуб, с весенними работами мы уже покончили. И трактористов у нас хватает. На один трактор двое. Квалифицированных. Сдается мне, жизнь в городе дурно на тебя повлияла, Якуб. Ты забыл, что деревня развивается. Движется вперед. Да еще как быстро! Мы можем выбирать работников. И молодые люди рады-радешеньки, коли я посажу их на трактор. Это тоже способ воспитания! Ты только глянь на наши машины! Приведешь замызганный трактор с поля — сразу же отправляйся с ним в мойку. Под навес машину поставишь надраенную до блеска! Не хочешь мыть — пожалуйста, никто тебя уговаривать не станет, иди ищи, где полегче. У меня тут на твое место двое, если не трое! Вот какие я завел порядки! Вот как воспитываю в людях социалистическое отношение к общественной собственности! Только повседневный труд! Подход, отношение… И людей у нас все больше, а возможностей устроить их на работу все меньше! Кое-кто брюзжит, меня считают человеком жестким, но в день, когда выдают зарплату, спроси людей — все довольны! Расчетный листок умаслит любого ворчуна.

— Так что не стоит и пытаться у вас пристроиться? — полушутя спросил Калас.

— Тебе? — Председатель засмеялся. — Не сказал бы, что мне тут не хватает именно бывшего милиционера, зато сторожа я бы взял. Квалифицированного сторожа — вроде как вахтера. Или знаешь что? Я для тебя организую отдел технического контроля. В этом мы отстаем от города, контролеров у себя еще не завели.

— Я подумаю, председатель, — сказал Калас. — Не то чтобы я так уж скучал по работе, но лишняя сотенная мне бы не помешала. Будет у тебя аврал — всегда к твоим услугам.

— А ты заходи, потолкуем, Якубко. Когда я узнал, что у тебя сахарная болезнь, жалко мне тебя стало. Потом сказал себе: зачем его жалеть, этакого бугая, пенсия у него есть, и болезнь себе выбрал, как у городских…

— Завидовать мне не стоит. При диете, которую прописали доктора, я должен экономить каждую крону. Даже кроликов начал разводить. Летом — трава, зимой — сено. Тебя такие заботы не одолевают. Слыхал я — у тебя хорошие дочки.

— Это ты точно сказал, хорошие! — Председатель выпятил грудь и на всякий случай суеверно постучал по дереву. — Мириам работает в аэропорту. Такая смешная профессия: наземная стюардесса. Печется о тех, кто ожидает самолета. Но ей это нравится. Столько людей перевидает, со столькими перезнакомится — словом, контактов хоть отбавляй, мужчины к ней так и липнут. Сам понимаешь, достать билет бывает непросто…

Якуб Калас не был знаком с проблемами авиатранспорта, однако кивнул, и благодарный председатель продолжал:

— Луиза учится. Пошла в строители. И это тоже хорошо. Много ответственности, но хорошо. В нынешнем-то мире! Строительство пришлось ей по вкусу, такая уж натура, я бы сказал — образцовый тип: будет хорошим проектировщиком, напроектирует чего только пожелаешь и на нормы брюзжать не станет. Золотой характер, умеет приспособиться к обстоятельствам, только, думается, не слишком практична. Ну да ладно, еще поднатореет! Молода. Надеюсь, станет как Мириам и далеко пойдет…

— Я читал о них в журнале, — как бы между прочим заметил Якуб Калас.

Председатель только рукой махнул:

— Что ты, Якубко, это было давно! Сколько воды утекло! Но ты еще о них услышишь!

— А домой они приезжают?

— Приезжают, как не приезжать! Правда, теперь пореже. Мириам все на дежурстве: видишь ли, эпидемия гриппа, а люди изнежены, болеют. Но звонит. Не проходит дня, чтобы не позвонила. А Луиза уехала на стройку, работает где-то в Средней Словакии, практика у нее…

— Так оно и ведется, — ничем не выдавая своего отношения к услышанному, заключил Калас. — Дети выходят в жизнь. А этот твой тракторист… Когда он вернется из отпуска?

Председатель непонимающе уставился на Каласа, точно уж и позабыл, что они говорили о Лакатоше, затем, вроде как вспомнив, усмехнулся, взял календарь, полистал:

— Через недельку, братец ты мой, а потом можешь хоть съесть его с потрохами, — сказал он и от души рассмеялся.

«И съем, — про себя ответил ему Якуб Калас. — Вполне возможно, что съем».

Но он уже был на улице, и солнце сразу ослепило его, заставив зажмурить глаза.

12. Что мне к этому добавить?

Юлия Крчева задержалась перед календарем. Опять утро. Новый день проклюнулся из ночной тьмы, забелел над деревней, разгорелся солнцем — и вот уже все на ногах. Если бы Юлия не прожила свою жизнь в деревне, от нее не ускользало бы, что бросается в глаза каждому горожанину: деревня осталась деревней вопреки всем переменам, которые в ней произошли и происходят, вопреки красивым семейным виллам, асфальтированным дорогам, центральному отоплению, торговой сети, универмагам, детским садам и яслям, тракторам и комбайнам. В деревне каждый знает о каждом абсолютно все — и этим она отличается от города. «Рыгнешь в нижнем конце деревни, — говаривал отец Юлии, — а в верхнем тебя обзовут свиньей, ночью, как добрый гусак, потопчешь жену, а утром и воробьи чирикают на крышах, что в семье будет прибавление, и хоть как смазывай кроватные пружины, скрип их будет слышен ночью, как набат». «Какое мне дело до всего этого — до набата, пружин, деревни, до нового утра!» — вздохнула Юлия у календаря. Давно ли она живет одна? Пятнадцать дней, шестнадцать? Время тянется медленно, дни словно смолистые стволы, от которых с трудом, с болью отламываются сучки часов и минут. Несделанной работы по дому и во дворе скапливалось все больше, женщина не знала, с чего начать. За что бы ни взялась, все напоминало ей о муже. Первый приступ горя миновал, и уже вдоволь наплакавшейся Юлии казалось, что скоро она успокоится, душа перестанет болеть. Засыпала легко, теперь ее не тревожили призраки воспоминаний, хоть и затаились в ней, она жила с ними, кое-как приноровясь. Юлия ходила по деревне, хлопотала о наследстве, вновь и вновь повторяя деревенским женщинам, изнывающим от данного им природой любопытства, историю той несчастной ночи, но стоило ей взяться за какое-нибудь дело, которым прежде занимался только Беньямин, как горло у нее перехватывало от горьких рыданий. Жалость к себе переходила в обиду на несправедливую судьбу: почему именно ее постигла такая жестокая доля? Она еще не стара, но по пятам за ней уже тащилась тень того возраста, когда женщине трудно начинать все заново. А если и начинать — то с кем? Что же ей, ходить по улице и выкрикивать: эй, мужчины, вдовцы, холостяки, вертопрахи без крыши над головой, одинокие волки, брошенные женами неудачники, бродяги, обратите на меня внимание, я тут, я еще на что-нибудь сгожусь! Никогда она особенно не льнула к мужчинам, Беньямин считал ее скорее даже холодной. В постель с ним она ложилась, точно из милости, а его это злило, приводило в ярость, но что поделаешь, когда близость с ним не доставляла ей никакого удовольствия. Теперь она упрекала себя и за это. «Ведь мы только жили рядом», — терзала она себя, бичевала свою душу. А ведь Беньямин был неплохой человек, простой, деревенский, может, и глуповатый мужик, хорошая работа сама свалилась к нему с неба, но председатель кооператива, этот недоверчивый, привередливый, требовательный Игнац Джапалик ценил его: «Беньямин, ты моя правая рука, на тебя я могу положиться». И правда, Беньямин знал толк в своем деле, в свинарнике всегда был порядок, поросята росли, прибавляли в весе, прирост был образцовый, план мясных поставок выполнялся, не было еще случая, чтобы на бойню отправили свинью, весившую меньше ста двадцати килограммов. Даже в пору самой большой нехватки мяса, когда в иных кооперативах спускались и ниже восьмидесяти, Беньямин Крч держался на прежнем уровне. И умер так глупо, так безобразно! Раздражало Юлию и то, что в деревне слишком много судачили о его смерти; хороший был человек, и руки золотые, да больно зашибал, свинья свиньей, как и его питомцы, и кончил по-свински, задохнулся в собственной блевотине, эх-хе, вот она какова, жизнь! Юлию мучили мысли о страшном конце Бене, несколько дней прошло, пока она с этим как-то смирилась, привыкла к жестокой правде и поняла, что горестными думами ничего не изменит. Тут-то и явился Якуб Калас и сказал ей страшную вещь: «Юлия, твой Беньямин стал жертвой насилия!» Слыханное ли дело? Да это все равно что сказать: убили его, Юлия, точно паршивого пса! Она плакала и трепетала от ужаса. Якуб Калас ее нервировал и злил. Шнырял вокруг дома, словно гончая, выслеживал, а может, что-нибудь уже вынюхал? Потом она сказала себе: ведь тут были из милиции, все осмотрели, про все расспросили и закончили следствие. Пускай этот Калас хоть на голове стоит — ничего ему не доказать! Бене схоронили, дело закрыто. Что теперь может этот Калас с его бредовыми идеями? Сидит дома, выдумывает всякое от скуки, лезет в дела, которые его не касаются. Смешной человек!