Мои воспоминания - Илья Толстой

   Проходит, по крайней мере, минут пять.

   Мы уже забыли о Потогонском, как вдруг слышим по коридору какие-то странные, как будто деревянные, неровные шаги.

   Отворяется дверь, и появляется высокий седой старик на костылях.

   Вглядевшись в лицо гостя и вдруг узнав его, отец вскочил и начал его целовать.

   -- Батюшки, Яков Петрович, так это вы, простите меня, ради бога, что я заставил вас пройти все эти лестницы, если бы я знал, я сошел бы к вам вниз, а то Сергей говорит -- Потогонский. Я никак не мог догадаться, это это вы. Чем вас угостить?

   -- Ну, если так, так дайте мне потогонного, я с удовольствием выпью чаю, -- сострил Полонский, отдуваясь от усталости и садясь на диван.

   Действительно, бедному хромому старику, для того чтобы дойти до кабинета отца, надо было пройти одну двойную лестницу вверх, залу, потом несколько очень крутых ступенек вниз и еще длинный полуосвещенный коридор с разными заворотами и порогами.

   194

   Ни до этого, ни после мне Полонского видеть не пришлось, и я мало помню это свидание, потому что я почему-то скоро вышел из комнаты и при его разговоре с отцом не присутствовал.

   Другой учитель -- сапожник, который учил отца,-- это был наш дворовый Павел Арбузов, сын няни Марии Афанасьевны и брат Сергея-лакея. С ним отец занимался одно время в Ясной Поляне.

   Увлечение сапожным ремеслом кончилось как-то скоро.

   Я думаю, что это отчасти из-за того нелепого освещения, которое дано было этому в некоторых слоях общества и которое не могло не раздражать отца и не огорчать его.

   Летом отец работал в поле.

   Узнав о бедственном положении какой-нибудь вдовы или больного старика, он брался работать в их пользу и за них пахал, косил и убирал хлеба.

   В первое время в своих работах он был совершенно одинок, никто ему не сочувствовал, и большинство семьи относилось к его труду как к причуде, с оттенком соболезнования о том, что он тратит свои дорогие силы на такую тяжелую и непроизводительную работу.

   Хотя к этому времени отец сделался гораздо мягче, меньше горячился в спорах, меньше осуждал, иногда даже бывал по-прежнему весел и общителен, но все же чувствовался резкий диссонанс между нашей жизнью, крокетом, гостями и постоянными развлечениями и напряженной работой отца, распределенной на упряжки, в кабинете и в поле, за письменным столом и за сохой.

   Первый человек, из всей семьи в то время близко подошедший к отцу, была моя покойная сестра Маша.

   В 1885 году ей было пятнадцать лет.

   Она было худенькая, довольно высокая и гибкая блондинка, фигурой напоминавшая мою мать, а по лицу скорее похожая на отца, с теми же ясно очерченными скулами и светло-голубыми, глубоко сидящими глазами.

   Тихая и скромная по природе, она всегда производила впечатление как будто немножко загнанной.

   Она сердцем почувствовала одиночество отца, и она первая из всех нас отшатнулась от общества своих сверстников и незаметно, но твердо и определенно перешла на его сторону.

   195

   Вечная заступница за всех обиженных и несчастных, Маша всей душой ушла в интересы деревенских бедняков и, где могла, помогала своими слабыми физическими силенками и, главное, своим большим, отзывчивым сердцем.

   В это время докторов в доме еще не было, и все больные из Ясной Поляны, а иногда и из ближайших соседних деревень обращались за помощью к Маше.

   Часто она ходила навещать своих больных по избам, и до сих пор среди наших крестьян жива благодарность к ее памяти, и среди баб сохранилось твердое убеждение, что Марья Львовна "знала" и безошибочно могла определять, выздоровеет ли больной или нет.

   В это же лето в Ясной Поляне появился молодой еврей Файнерман, в то время искренний последователь отца, бескорыстный и убежденный идеалист.

   Он жил в деревне, работал для крестьян, не требуя за свой труд никакой платы, кроме самой простой, суровой пищи, и мечтал об учреждении христианской общины.

   Для того чтобы не терпеть притеснений от администрации, он принял в нашей церкви крещение.

   Одно время Файнерман был действительно так увлечен христианскими идеями, что поражал всех своей прямолинейностью и имел некоторое влияние даже на деревне, среди крестьян, в особенности среди молодежи.

   У него была жена, красивая еврейка Эсфирь, и маленький ребенок, которые жили на деревне в избе и буквально голодали.

   Файнерман приносил им куски хлеба, получаемые им за его труд, а часто, когда он работал для бедных крестьян, ему не давали ничего, и он голодал сам.

   Эсфирь ходила по деревне, а иногда и по нашей усадьбе, как нищая, и, где могла, выпрашивала пищу себе и ребенку. Наконец она потребовала от мужа, чтобы он за свою работу брал хоть по крынке молока в день для ребенка. Он и это не счел возможным сделать, и кончилось тем, что его жена, будучи не в силах вести такую жизнь, разошлась с ним и куда-то ушла.

   Один раз Файнерман зашел вечером к отцу, и он попросил его что-то прочесть ему вслух.

   Вдруг, во время чтения, Файнерман побледнел и без чувств свалился на пол. Оказалось, что он целый день работал, ничего не ел и обессилел от голода.

   196

   На отца это произвело потрясающее впечатление, и он никогда не мог этого забыть.

   -- Мы, сытые, объедаемся и ничего не делаем, а этот человек целый день работал и падает от голода.

   Какое яркое и ужасное сопоставление!

   В другой раз, осенью, заезжий цыган выпросил у Файнермана последнюю его свитку. Подошла зима, и Файнерман остался совершенно раздетый, в одной посконной рубахе.

   Конечно, об этом было много разговоров, и кончилось тем, что кто-то сжалился и к зиме его одели даже лучше, чем он был до этого одет.

   В этом году я приехал в Ясную Поляну после экзаменов в начале июня, тогда, когда вся семья была уже в сборе и летняя жизнь шла своим обычным, проторенным путем.

   Мне было девятнадцать лет, я считал себя женихом и мечтал о том, чтобы, женившись, начать с женой новую жизнь, соответствующую взглядам моего отца.

   Мне некуда было девать свои силы, и я пошел к отцу и сказал ему, что и я хочу работать и прошу его указать мне, что делать.

   -- Что же, прекрасно. Пойди к Жаровой, у нее муж пошел на заработки с прошлой зимы, и до сих пор его нет; она бьется одна, с детьми, ей некому вспахать ее надел. Возьми соху, запряги Мордвина и поезжай пахать, самое теперь время взмета пара.

   Я так и сделал и довольно скоро вспахал несколько загонов за деревней, около "озера".