Последний гетман - Аркадий Савеличев

– Ваше сиятельство, прапорщик Измайловского полка.

– Орлов?

– Да. Дело, говорит, неотложное.

– Впусти.

Прапорщик был при шпаге и с засунутыми за пояс двумя пистолетами. Сущий разбойник. Но командиру полка отсалютовал шпагой вполне по-гвардейски. Камердинер, разумеется, сразу же вышел. Его сиятельство подслухов не любит.

– Говори, – обернулся от окна, сесть, однако, не предлагая.

Негромко, но четко:

– Пассека в Преображенском арестовали. По приказу из Ораниенбаума. В нашем полку тоже опасаются. Офицеры ждут распоряжений командира… так мне велели передать, ваше сиятельство, – с некоторым извинением добавил: – Брат Григорий. Он сбежал от своего генерала Шверина и теперь у нас… вернее, был у нас, сейчас поехал к княгине Дашковой. Простите, ваше сиятельство, Алехан без вашего разрешения поехал к Государыне, чтоб привезти ее прямо в Измайловский полк. Встречь ей выедет с Екатериной Романовной брат Григорий… надо, чтоб при женщине женщина же и была сопутницей. Мне наказано спросить, ваше сиятельство: правильно ли мы поступили? Не оставалось времени для сношений с вами, вести плохие из Ораниенбаума, там пьянка, говорят, закончилась…

Дальше прапорщик Федор Орлов не знал, что докладывать, глянул на своего командира.

Командир встал, давая понять, что дальнейших разговоров не будет:

– Все правильно, господин прапорщик. Благодарю за службу.

Тот шпагой отдал честь и зашагал к двери.

– Я еду вслед за вами. Готовьтесь к встрече. Прапорщик обернулся и склонил голову, прежде чем выйти за дверь. Она сама собой открылась под рукой вышколенного камердинера.

Легко сказать – еду вслед за вами! Не с пустыми же руками ехать.

Он кашлянул погромче. Камердинер знал – это срочный сигнал.

– Подними, Никита, одного из сержантов. Одного! – предостерег от излишней ревности.

Сержант тотчас же явился, отирая рукой измятое лицо.

– Бери мою карету, скачи в Академию. При ней квартира адъюнкта Тауберта, он содержатель академической типографии. Без всяких отговорок – немедленно в карету и ко мне.

Сержанта унесло приказным ветром, камердинер опять скрылся за дверью, где был для него, как и для всех ожидавших, небольшой диванчик.

Кирилл Григорьевич помолился Богородице, икона которой была в ряду небольшого кабинетного чина. Лицо, как и всегда, оставалось спокойным, даже флегматичным. Но кто мог проникнуть в суть хохлацкой флегмы? Слезы жгли душу, наружу не проникая. Он прекрасно понимал, что делает, быть может, смертельный шаг… но не сделать его не мог! Не только громкие мысли… о России там, Отечестве, об униженном и попранном народе… нет, теснилось в груди нечто личное, такое, что и самому себе признаться стыдно… сколько лет, сколько зим он мается этой душевной дурью? Иначе не назовешь. Любовь?.. Да он не слишком и слово-то это понимает. Не больше, чем немецкий колонист Адлер, ставший Григорием Орловым; тот любовь не выпрашивает – берет! Можно понять свою милую фею: нахал, красавец, гвардейский мужлан, ловелас, каких поискать! Что еще бабе надо? Княгини ли, императрицы – они ж все равно бабы. Вот старший брат Алексей сразу это понял и назвал свою Елизаветушку «господыней», а она в ответ окрестила его «другом нелицемерным» и «ночным Императором». Жизнь, какая и у царей редко бывает. Он-то, младший братец, – трус, что ли? Да нет вроде, если собирается сделать первый шаг, зная, что у Орлова-то шаг будет вторым. А в итоге?.. На первые роли Кирилл Разумовский никогда не попадет… потому что не в старшего брата уродился…

«Пресвятая Мати-Богородица, помоги! Все у меня есть в жизни, что человеку потребно, но нет только одного – сердечного жару. Я не зажгу свою фею, хотя вполне возможно, что сам сгорю. Без ропота, Мати-Богородица, без сожаления. Такие, как я, недотепы, жизнь кончают на плахе – отврати ее, холодную дубовину от моей выи. Деток своих многоликих я не забыл, я им вечный отец и кормилец… если жив буду! Пожалей их, Пресвятая Мати – ничего не могу с собой поделать… Я пойду… я уже иду!…»

Странно, что за всей этой сумятицей мысль работала ясно и четко. Не случайно же первым делом послал сержанта в типографию, а пока он объявится, надо сесть за письменный стол. Это лучше бы сделал Григорий Теплов, но он сейчас на гауптвахте, выйти с гауптвахты сможет, если все будут живы. Тогда и подправит слог, если корявый выйдет. Сейчас не до красивостей, сейчас суть важна. А суть в трех словах:

«Манифест…»

«Самодержавный…»

«Екатерина…»

Вот эти три слова и следует связать воедино. Не вызывая слуги, исполнявшего секретарские обязанности, – зачем свидетели лишние? – он достал из стола бумагу, поскреб пером в бронзово-ясной чернильнице и размашисто, широко зашагал: по белому листу, как по каменным плитам плаца:

«Божией милостью мы, Екатерина Вторая, Императрица и Самодержица Всероссийская и пр., и пр., и пр. Всем прямым сынам Отечества Российского явно оказалось, какая опасность всему Российскому государству начиналась самым делом…»

Получалось не очень складно. В таких бумагах он был не силен. Привык, чтоб лукавые письмена сочинял Теплов, но ведь он на гауптвахте… Посажен за оскорбление голштинцев. Говорят, крепким матом их обкладывал, думая, что ничего не смыслят по-русски, да один оказался грамотей! Перевел все на немецкий, пред командирами выслужиться хотел, сразу Петру III доложили. Судить, видимо, было некогда, просто упрятали на гауптвахту. Да это же совсем близко от Мойки, при Штабе!

Все же он некоторое время колебался, прежде чем опять громко покашлял. Камердинер не замедлил поскрестись в дверь.

– Давай еще двух сержантов.

И те проворно вскочили с диванов, совсем не по служебному растирая ладонями лица.

– Вот что, братцы! На центральной гауптвахте, при Штабе, сидит адъюнкт Академии, по фамилии Теплов. Он очень мне потребен. Нужно его освободить… но пока без лишнего шума. Поняли?

Едва ли все понимали сержанты, но бросились исполнять приказ своего командира.

А командир, бросив заляпанное чернилами перо, схватил новое и продолжал круто шагать по булыжнику бумаги:

«… Закон наш православный греческий перво всего возчувствовал свое потрясение и истребление своих преданий церковных, так что церковь наша греческая крайне уже подвержена оставалась последней своей опасности переменою древняго в России православия и принятием иноверного закона…»

Да, он тут никаких основ не потрясал: шепот такой по городу шел, что не уничтожь Петр III Тайную канцелярию, стены ее от гнева содрогнулись бы.

«… Слава российская, возведенная на высокую степень своим победоносным оружием, чрез многое свое кровопролитие заключением новаго мира с самым ея злодеем отдана уже действительно в совершенное порабощение; а между тем внутренние порядки, составляющие целость всего нашего отечества, совсем испровержены. Того ради убеждены будучи всех наших верноподданных таковою опасностью, принуждены были, приняв Бога и Его правосудие себе в помощь, а особливо видев к тому желание всех наших верноподданных ясное и нелицемерное, вступили на Престол наш всеросссийской, самодержавной, в чем и все наши верноподданные присягу нам торжественную учинили.

В последний момент одолело сомнение: Екатерина-то знать о том не знала. Не слишком ли много на себя берет… не слишком ли ретиво ложится голова на плаху?..

Но вернулись сержанты, с весело улыбающимся Григорием Тепловым. Кирилл Григорьевич пошел к нему навстречу, розымая свои широкие, сильные руки:- Ну вот, ученый муж наш! А то я замаялся с письмоделаньем. Никого там не прибили? – это сержантам.

Те замялись маленько, Теплов за них заступился:

– Не без того, но, кажется, живы… Заперты пока. На всякий случай.

Вникать в это мелкое дело не было времени.

– Григорий Николаевич, прочитай побыстрее, подправь, ежели…

Но подправлять особо было некогда: очередной солдат волок Тауберта. У старика подкашивались ноги, видимо, от какого-то нехорошего предчувствия.

– Иван Андреевич, – выхватил бумагу из рук Теплова, ему сунул. – Подымай лучшего наборщика, под личным доглядом пускай срочно набирает и печатает сотню экземпляров. Так, чтоб умещалось на одном листе.

Тот стал читать, все более и более бледнея.

– Выпейте вина для бодрости… – не успел сказать, а камердинер уже вносил поднос. – С Богом! Займемся каждый своим делом.

При последних словах Тауберт упал на колени, вздымая руки:

– Ваше сиятельство! У меня семья, жена больная… Пощадите, ваше сиятельство!

– Поздно, Иван Андреевич, – без церемоний поднял его за воротник и хорошо встряхнул. – Ты теперь знаешь содержание сего Манифеста, отпустить тебя не-можно. К рассвету листы должны быть готовы… или секир башка!