Рецепт Екатерины Медичи - Елена Арсеньева

— Кто эти люди? Что вам надо? Не подходите! Не трогайте меня! Не отдавайте меня им! Пустите!..

— Вы точно знаете, что со всем этим надо делать потом, ваше величество? Трофеев, мне кажется, так много! Не одна тысяча. Понадобится целый чан, огромный чан, и не один. В конце концов, убийства продолжаются и будут продолжаться. Думаю, мэтру Ружьери потребуются помощники. И нужно как можно скорее сжечь это, чтобы они не начали гнить. — Ничего, Мари-Поль, не волнуйся. Козимо изготовил для меня особую смесь, с помощью которой сырая плоть воспламенится, будто это сухие дрова. А пепел вовсе не займет так уж много места. Нам нужно много, много пепла…

— А где все это будет происходить, мадам?

— Если я не ошибаюсь, мэтр Гаурико говорил, что пепел нужно развеивать во всех городах и деревнях с высоких колоколен под непрерывный звон. Есть еще кое-какие секреты. Тут, видишь ли, все дело в…

— Мне нужно, чтобы вы записывали информацию. Если бы я мог сам участвовать в этом эксперименте… Но я не могу. К тому есть причины. Как принято выражаться, маг удерживает на месте солнечную систему, и с места сойти он не может. Именно этим я буду занят: общим наблюдением за тем, чтобы эксперимент шел правильно. А вы… вы нашли Мари-Поль, значит, вы уже превратились из зрителей в участника событий. Талант шамана — не дар, а бремя, Марика, и вам предстоит нести это бремя. Скажите спасибо, что я не заставляю вас вмешиваться в эксперимент, а только прошу слушать и фиксировать происходящее. У меня здесь нет ни кинооператора, ни звукозаписывающих устройств. Мне приходится работать по старинке, со стенографисткой. Марика, во мне нет той жестокости, в которой вы меня обвиняете! Но поймите, я прежде всего — человек науки. Вы знаете, ученые очень легко могут перейти за грань, за которой меняется система оценок. Человек перестает отличать добро от зла, путает цель и средство и все больше погружается в мир холодных, абстрактных, бесчеловечных символов. Пусть говорят все, что угодно! Стендаль уверял, будто история — это всего лишь всеми принятый вымысел. Но я в это не верю! Я хочу знать, что было в реальности! Я должен услышать то, что…

— Зачем ты отдал меня им? Я поверила, что ты… Они идут опять! Не троньте меня! Ради Бога, смилуйтесь надо мной! Кто спасет меня? Почему ты не оттолкнешь их? Как, ты хочешь присоединиться к ним?..

— Мы столько всего видели, мадам! Это было презабавное зрелище, правда, Мари-Поль? Помните, как в марте жена маркиза Субиза затеяла с ним бракоразводный процесс из-за того, что он оказался бессилен в постели? А Субиз убеждал всех направо и налево, что с ним все в порядке. Ну так взгляните сюда, ваше величество, посмотрите на этот жалкий стебелек! Вот то, из-за чего мадам Субиз так возмущалась. Она была совершенно права! Остается только удивляться, что маркиза прожила с обладателем этого убожества так долго. Сколько времени они были женаты? — Изабель, ради Бога, прекрати. Твои шутки дурного тона.

— Ах, Боже мой, Мари-Поль, с каких это пор ты взялась изображать из себя монашку? Неужели твой суровый гугенот занимался с тобой в постели одними проповедями и обратил тебя в протестантство? Кстати, его зять, Телиньи, тоже убит. С ним занималась Луиза.

— Да, он пытался уйти от преследователей по крышам, но его подстрелили. Я очень кстати оказалась рядом.

— Красотка Руэ всегда оказывается рядом очень кстати.

— Милые девочки, не могу передать, до чего же приятно мне слышать ваши голоса! Они напоминают мне чириканье разноцветных птичек.

— О да, мадам, и ваши птички несут вам в клювиках свою добычу. Ах, Боже мой, мне всегда нравилось хватать мужчину за это местечко, но, кажется, я наконец-то пресытилась удовольствием…

— Что творится со мной, я не могу понять… Мне всегда казалось, что я могу слышать не только пение, но и внутренние голоса моих птиц. Казалось, они говорили нормально, по-человечески, и вот сейчас я в их голосах различаю голоса каких-то женщин. Как будто я знала их… давно. Некоторых из моих птиц зовут их именами: Катрин, Луиза, Изабель… Мне страшно, я то здесь, то там, среди них. Я не чувствую своего тела, мне уже все равно, что с ним делают и кто это делает. Я вижу только тебя. Что бы с нами ни случилось, мое сердце всегда будет рядом с твоим. Я не понимаю, откуда взялась эта любовь. Я полюбила тебя с первого взгляда. Нет, мне кажется, я узнала тебя… Ну да, мы были знакомы раньше, но я просто забыла. Я хочу вспомнить наши прошлые встречи, нашу любовь, потому что и тогда тоже между нами была любовь и страсть. Сейчас у меня перед глазами какие-то страшные картины, все в крови, крики ужаса, ночь светла от пожаров, от света факелов. Я вижу кресты на дверях — белые кресты, я знаю, они заранее проставлены, как будто кто-то пометил эти дома, эти двери. Почему-то толпа врывается только в те двери, которые помечены крестом, и скоро вываливается оттуда, оглядываясь по сторонам воровато, исподлобья, отирая лезвия своих шпаг или кинжалов, выпачканные в крови. А из дома вслед им, словно умоляюще простертые руки, тянутся кровавые струйки. Я выжидаю, пока толпа удалится и в доме воцарится поистине мертвое молчание, и вхожу. Меня мутит от этих запахов, о Господи, но я укрепляю сердце молитвой и, стараясь не глядеть на убитых женщин и мертвых детей, отыскиваю мужские трупы. То, что я делаю с ними всю ночь, не забудется никогда. Тем же самым занимаются мои подруги. Мы мечемся по Парижу, словно гарпии, кровожадные гарпии, или летучие мыши-вампиры, спутницы ведьм. Ну да, мы и впрямь спутницы ведьмы-королевы… Я знаю, моей королеве нужна плоть, в которой сосредоточена мужская сила, семя, порождающее будущие жизни. Она намерена сжечь наши страшные трофеи, а потом развеять пепел с колокольни. У нее какой-то рецепт, какой-то тайный рецепт, который поможет избавить христианский мир от еретиков. Я не могу вспомнить, знала ли я этот рецепт. Кажется, королева что-то говорила нам… а может быть, и нет. У меня так скачут мысли, что я не могу ничего вспомнить наверняка. И не хочу вспоминать. Я лучше вспомню то время, когда мы были с тобой, любимый мой. Это было? Это было? Когда это было? Может быть, помнишь ты? Или это только мое вообра…

— Они устали, герр профессор. Смертельно устали. Конечно, вы им доверили приятное занятие — дама весьма недурна. Однако они не автоматы, которые могут до бесконечности, снова и снова, раз за разом исполнять ваше задание. Тем более что им приходится каждый раз драться с… летчиком. Он опять валяется без сознания. Вы уж простите, Курт его довольно крепко приложил, а то он впадает в неистовство, когда кто-то другой приближается к этой даме. Я слышал, берсеркеры не знали ни страха, ни боли, ни усталости. Их можно было только убить, чтобы остановить. Но… мы же знаем, кто он. Я опасаюсь за судьбы своих ребят, герр профессор. Если станет известно, что мы избили до бессознательного состояния героя рейха Бальдра фон Сакса… — Бальдр! Что с ним?! Да пустите меня! Где он? Что с ним сделали?! Пустите меня, профессор!

— Не снимайте наушники, Марика! Нет, не входите туда! Курт, не пускайте ее… О, черт, черт, черт! Проклятая дура! Все пропало. Все кончено… Я так ничего и не узнал…

Париж, 1942

Ночь давно позади, а Бальдр все спит. Действие наркотика, который ему вколол Торнберг перед началом эксперимента , еще не кончилось. Бальдр лежит на большой кровати номера отеля, в галифе, носках и рубашке, свернувшись калачиком и совершенно по-детски подложив руки под щеку. Иногда он переворачивается на другой бок и снова укладывается в такой же позе, неслышно, ровно дыша. Марика, которая, тоже не раздеваясь, сменив только платье на халат, дремлет рядом, просыпается от его движений, приподнимается и смотрит на него, думая, что его сонное оцепенение уже минуло. Однако Бальдр спит, все еще спит так же спокойно… Он начинает тревожиться, только когда ложится на спину. Брови сходятся к переносице, рот искажается мучительной гримасой, он дышит неровно и тяжело. Руки мечутся по одеялу, странные звуки рвутся из груди. Эти звуки слишком напоминают рыдания, и Марика, не в силах их больше слышать, легонько подталкивает его, чтобы он перевернулся на бок. Тогда наступает блаженная тишина, почти не нарушаемая его ровным дыханием, и Марика смежает ресницы, отчаянно желая, чтобы ночь никогда не кончилась, чтобы солнце не озарило номер, не разбудило Бальдра, не заставило их обоих посмотреть в глаза друг другу и вспомнить вчерашний день и все то страшное, свидетелями и участниками чего они принуждены были стать.

Упреки Торнберга все еще звучат в ее ушах. Профессор долго бранил Марику за то, что она вдруг сорвала наушники и начала рваться в комнату, где проходил эксперимент (Торнберг с благоговением произносил это слово, которое в сознании Марики отныне навсегда будет связано с грехом, насилием, изменой и разрывающей сердце болью), и сбила какие-то частоты, какие-то настройки… Торнберг говорил, что Бальдр и Варвара знали друг друга в незапамятные времена и еще тогда они любили друг друга, именно поэтому ощутили такое неодолимое взаимное влечение теперь. И вместо того чтобы вспоминать о тайне Варфоломеевской ночи, о тайне Екатерины Медичи, Варвара попыталась вспомнить именно это, неведомое, еще более давнее время. Это была двойная реинкарнация, эксперимент в эксперименте, невиданная, по словам Торнберга, ситуация… Именно в те уникальные мгновения сознание Марики, которая доселе безропотно записывала все, что слышала из соседней комнаты, замкнулось на словах ассистентов (так их называл Торнберг) о том, что пришлось Бальдра в очередной раз избить, ибо он пытался помешать им насиловать Варвару. Марика закричала, стащила наушники… И все кончилось. А еще Торнберг бранил ее за то, что в стенограмме оказалось слишком много ее собственных размышлений, воспоминаний о предыдущих разговорах с ним, которые интересовали его меньше всего. Марика не чувствовала своей вины — рука ее писала сама, без участия мозга, под настойчивую диктовку взбудораженного подсознания. Словом, Торнберг был потрясен тем, что Марика, которая по воле случая нашла медиатора, по воле другого случая или по собственной злой воле провалила весь эксперимент. Торжество случайностей, что и говорить! Кругом торжество случайностей!