Биг-Сур и Апельсины Иеронима Босха - Генри Миллер

Перед отъездом в Грецию я передал на хранение другу чемодан с записными книжками и рукописями, которые считал стоящими того, чтобы их беречь. Разразилась война, я потерял связь с этим другом и скоро примирился с мыслью, что чемодан для меня потерян. Больше того, через несколько лет я окончательно забыл, что вообще был такой чемодан. Потом, вскоре после того, как я обосновался в Партингтон-Ридже, я получил сообщение от некоего офицера торгового флота, что у него есть для меня два чемодана, которые он должен мне передать. В приписке говорилось, что он мой почитатель и для него составит большое удовольствие сослужить мне службу — никакой платы за доставку не требуется.

Когда чемоданы прибыли, я с изумлением увидел, что один из них принадлежит человеку, которого я описал в «Тропике Рака» под именем Филмора. (Те, кто читал роман, припомнят, как я отправил его в Америку, sans chepeau, sans baggage[210].) Добрых два года после возвращения в свой родной город Филмор, который был не только «богемой», но и до некоторой степени юристом, изводил таможенников и железнодорожный персонал (вокзала Сен-Лазар, где он оставил свой чемодан en consigne[211]). Я готов поверить, что он зашел настолько далеко, что даже направил оскорбительное письмо президенту республики. И вот чемодан передо мной, цел и невредим. Из любопытства я открыл его. В нем не было ничего, кроме книг по юриспруденции, альбомов с семейными фотографиями и сувениров, напоминающих о годах, проведенных им в Йельском университете. Я открыл другой чемодан, который принадлежал мне, и увидел, что ничего не пропало. Все, что я когда-то сложил в него, было в целости и сохранности. Среди прочего в чемодане оказалась увесистая первоначальная рукопись «Тропика Рака», вещь, за которую когда-нибудь можно будет что-то выручить.

Где находились чемоданы все это время? Кто прислал их мне? Demenageur[212] из деревушки под Парижем, человек, которого я и видел-то всего два раза и с которым обменялся лишь парой коротких слов. Написав ему, я спросил, чем могу вознаградить его за бесценный подарок. Я очень ясно дал понять, сколь важно было для меня возвращение чемодана. Он ответил: «Мне ничего не надо! Совершенно ничего! Было так приятно сделать для вас что-то полезное». Я написал снова, и не раз, надеясь уговорить его принять если не деньги, то что-нибудь, в чем он и его семья, возможно, нуждаются. (Французы в то время все еще нуждались во многих вещах.) Но нет, он не хотел ничего. Наконец он ответил, что был бы крайне признателен, если бы я смог прислать одну из моих книг, надписав ее для него, — и ничего больше. В ходе переписки выяснилось, что чемоданы передал ему на хранение мой друг, когда покидал Францию накануне войны. Но как этот удивительно добросовестный человек узнал мой адрес, до сих пор остается для меня загадкой. И такая же загадка — каким образом чемодан Филмора попал вместе с моим в ячейку славного Мариуса Батеду.

Хранись в чемодане свитки Мертвого моря, уверен, этот добрый человек поступил бы так же бескорыстно.

Voila un chic type?[213]

Деньги — и неприятности, с ними связанные! Первые месяцы жизни в Партингтон-Ридже я игрался с мыслью отправиться в Мексику, чтобы там закончить «Кондиционированный кошмар». Я составил «просьбу о финансовой поддержке», — указав, что мне нужно продержаться год, — и уговорил Фрэнсис Стелофф из «Готем бук март» в Нью-Йорке поместить ее в разделе объявлений. Надежд, что на эту просьбу откликнутся, было мало. Написана она была, пожалуй, довольно несерьезно, возможно, потому что в глубине души мне не хотелось ехать в Мексику. Все, чего мне по-настоящему хотелось, это небольшой суммы наличными.

Несколько недель спустя пришло письмо с нью-йоркским штемпелем, к которому был приложен чек на двести пятьдесят долларов. Отправитель, назвавшийся Гэри Коувером, давал понять, что желает сохранить свое подлинное имя в тайне. Он добавлял, что прочел все мои книги, которые смог достать, и хочет, чтобы я знал: он горячий поклонник моего таланта. Это было странное письмо, написанное на превосходном английском, но все-таки что-то выдавало в авторе иностранца, и это пробудило во мне любопытство. Однако я не пытался узнать, кто этот человек. (Нет привычки смотреть дареному коню в зубы.)

Чеки приходили регулярно, как он и обещал. Между тем ко мне приехала погостить молодая женщина, с которой я с некоторых пор переписывался. Она была танцовщицей и каждый день, лил ли дождь или светило солнце, упражнялась, чтобы поддерживать форму. Время от времени, гуляя по лесу, я встречал ее, одетую в трико и перебирающуюся с ветки на ветку, как шимпанзе. Так она тренировалась...

Однажды, когда мы с ней брели в гору, нагруженные почтой и продуктами, сзади остановилась машина, и водитель высунулся из окна, чтобы спросить, не Генри Миллер ли я.

— Я — Гэри Коувер, — сказал он.

Я тупо посмотрел на него, поначалу не сообразив, кто это.

— Я — тот человек, который посылает вам чеки. Не узнаете друга?

Мгновение я молчал, сбитый с толку и постепенно краснея. Потом в мозгу щелкнуло.

— Haricot Vert! — воскликнул я. — Так вот в чем дело?

Только теперь до меня дошло, что он в своем письме употребил французское название волокнистой фасоли.

— Так вы француз?

— Не вполне, — ответил он. — Я швейцарец. Или, точней, родился в Швейцарии. — И он назвал мне свое настоящее имя.

Когда мы добрались до дома и выгрузили продукты и вино, которые он привез с собой, я как можно осторожней спросил, что привело его в Биг-Сур.

Ответ позабавил меня:

— Хотелось посмотреть, как вы тут живете.

Затем он бегло осмотрел дом (бревенчатую хижину Кита Эванса), прижался носом к толстому стеклу окна, выходящего на море, отошел на пару шагов от крыльца, чтобы взглянуть на окрестные холмы, золотые в то время года, и, вздохнув, воскликнул с неподдельным восхищением:

— Теперь я понимаю, почему вы не поехали в Мексику. Эти места — сущий рай.

Мы отведали перно, которое он привез, и скоро уже болтали, как старинные друзья. Я удивился, узнав, что он небогат, хотя прилично зарабатывает, будучи страховым агентом. Сын состоятельных родителей, которые во всем потакали своему чаду-плейбою, он большую часть своей богемной жизни провел за границей, в частности во Франции.

— Я не мог устоять перед желанием помочь вам, — сказал он, — потому что сам всегда мечтал стать писателем. — И быстро добавил: — Но у меня не такой луженый желудок. Голодать — это не по мне.

По мере того, как он рассказывал о своей жизни, я увидел, что его теперешнее положение было каким угодно, но только не блестящим. Женился он неудачно, жил не по средствам и не испытывал ни малейшего интереса к делу, которым занимался. У меня закралось подозрение, что он приехал сказать, что больше не сможет оказывать мне помощь. Но я ошибся.

— Чего бы мне действительно хотелось, — неожиданно заметил он, — так это поменяться с вами местами.

Я был совершенно не готов к такому повороту. Надо было как-то замять тему.

— Я имею в виду, — продолжал он, — что вы единственный человек, который, похоже, сознает, как он счастлив. Я же совершенно запутался.

Он пробыл у меня всего несколько часов. Мы расстались лучшими друзьями.

Что же до чеков, то они продолжали приходить еще несколько месяцев, потом — глухая тишина. Я подумал, что, может быть, он покончил с собой. (Он был из тех, кто способен на такое.) Год или даже больше прошло, когда он наконец снова дал о себе знать. Я получил от него трагическое, полное отчаяния письмо. Он, этот беспечный благодетель, умолял меня прислать ему денег, довольно значительную сумму, — и, как можно скорей, балансовый отчет.

В кои-то веки я сдержал обещание. Немедленно выслал деньги, а через несколько недель подвел баланс.

По получении последнего платежа он написал мне длинное и пылкое письмо, которое несколько меня расстроило. Он писал, что ему просто не верится, что это все-таки произошло. Признавался, что не ожидал, что я откликнусь на его просьбу — и тем более так быстро. Не слишком-то он лестного мнения обо мне, подумал я и, снова взяв письмо, принялся перечитывать. Одно место заставило меня сесть. Там говорилось, что, только потеряв все, он стал понимать людей. Ища, кто смог бы ему помочь, он, естественно, обратился к друзьям, и первым делом к тем, кого сам когда-то выручал из беды. Но они не пришли ему на помощь, ни один. Мне он написал только от полного отчаяния. И я откликнулся! Это его потрясло. Он снова и снова благодарил меня — и благословлял.

Я отложил было письмо, чтобы поразмыслить над ним, и тут заметил приписку, сделанную наспех на обороте последней страницы. В приписке говорилось, что теперь, оказавшись на дне, он собирается там и оставаться... и писать. Если я мог это сделать, то и он сможет. Он презирает свет и больше не собирается работать только ради денег. Хотя теперь он нищий, он рад, что все так сложилось. Во всяком случае, я возродил в нем веру в человечество. Теперь настал его черед доказать, что он человек...