Беглая княжна Мышецкая - Владимир Иванович Буртовой

боли и отчаяния на лицах приготавливаемых к казни разинцев. Из толпы пленных выхватили троих и кинули на плахи, палачам в черных колпаках, а Ивана Балаку дюжий палач ухватил за связанные руки и поволок к колесу четвертовать. Остальных погнали к виселицам. Перед ними проковылял с крестом в трясущейся руке старый седой поп, что-то бормотал, здесь не слышно было, должно, отпускал грехи земные. Казаки целовали крест и покорно подставляли головы под петли.

Иван Балака, когда поп что-то невнятно проговорил и ткнул ему в губы распятие, словно очнулся от тяжкого сна, вскинул голову, посмотрел на собравшийся люд синбирский, который притиснул стрелецкое окружение почти на тридцать саженей к виселицам, потом зло всмотрелся в самодовольное лицо князя Милославского, подбоченившегося в седле, остановил взор на стоящих под виселицами товарищах, которых он и в лицо толком не успел запомнить, крикнул во всю силу груди:

– Прощайте, казаки-братки! Пометит воеводам-псам атаман Степан Тимофеевич! Придет еще час расплаты…

Князь Иван Богданович вздрогнул от этого отчаянного крика, нервно взмахнул рукой, скомандовал палачу:

– Секи руки у него, Афонька! Чего мешкаешь!

Иван Балака уперся и не давал палачу себя положить спиной на огромное колесо. К Афоньке на помощь кинулись трое сподручников, опрокинули Балаку.

– Придет еще час поквитаться за все наши муки… А-а-а!

Афонька сноровисто, будто ветки поваленного дерева в лесу, отсекал Балаке сперва руки, потом ноги, недолго, любуясь муками жертвы, постоял над закаменевшим от страшной боли лицом Ивана, вскинул над головой широкий окровавленный топор и… последний удар!..

Дико заголосила сердобольная женка в толпе синбирян, тут же откликнулась другая, третья, и вот уже нестерпимый жуткий вой накрыл все поле перед острогом.

В толпе конных рейтар за спиной воеводы произошло какое-то замешательство – с коня едва не упала какая-то знатная, в костюме для верховой езды дама. Никита, которого трясла нервная дрожь, впервые за время казни пристально посмотрел на воеводское окружение и не поверил своим глазам! – воевода самолично успел подхватить сомлевшую от пережитого ужаса княжну Лукерью Мышецкую, потом тронул своего коня шпорами и спешно, вместе с княжной, поехал в сторону кремля, что-то выговаривая спутнице…

– Боже мой! Да это же Луша, женка нашего сотника! – изумился Еремей, заметив взгляд Никиты. – Неужто переметнулась?

– Не переметнулась, а спаслась, – тут же поспешно успокоил друга Никита, дернул его за рукав, чтобы тот не выдал себя этим опасным разговором. – Ее стрельцы Козинского, как знаешь, ухватили в Надеином Усолье. Видишь, воевода признал ее как княжну Мышецкую. Ты о другом помысли, Ерема! Воевода палача огласил, крикнув ему: «Афонька!» Ты смекаешь, кто обрядился в личину палача?

– Не иначе, как самарского воеводы Алфимова пес! Эх, свернуть бы ему башку напрочь да на осокорь под кручей Волги кинуть, три ежа ему под зад!

– Идем, – тихо отозвался Никита, и они вслед за синбирянами двинулись вдоль ряда виселиц к острогу, взглядом прощаясь с повешенными товарищами. Возле казненных оставались только палачи и стрелецкая стража. И в тот момент, когда Никита был шагах в пятнадцати от Афоньки, их взгляды неожиданно схлестнулись. Словно не веря самому себе, Афонька сдернул с головы черный с прорезями для глаз колпак, по сытому лицу поплыла злорадная усмешка. Он узнал Никиту Кузнецова, одного из главных самарских заводил бунта и виновника смерти его хозяина воеводы Алфимова.

Как это произошло, Никита и сам не успел осознать – он одним движением выхватил из-за голенища легкий персидский кинжал, рука взметнулась вверх, сильный бросок – и Афонька замер, чуть откинувшись телом назад, а ладонями охватил желтую костяную рукоять смертоносного оружия. Доброхотный палач с хрипом опрокинулся на окровавленные обрубки своей жертвы…

– Бежим, – сбоку от Никиты охнул от неожиданности Еремей, но на беду им один из стрельцов успел заметить этот бросок, бабахнул выстрел из пищали, Никита со стоном, перекосив лицо от боли, повалился под ноги Потапова.

– О-о, Господи, случилось – он побил меня! Грудь, он пробил меня насквозь… Ерема…

Еремей на миг опешил и от близкого выстрела, и от вскрика Никиты, кинулся к другу, но Никита понял, что ему уже не уйти, резко оттолкнул его и прохрипел сквозь кровь, которая пошла изо рта, пачкая левую щеку. И на серый кафтан из черной дырочки потекла струйка дымящейся горячей крови, окрашивая ладонь Никиты, который пытался таким способом удержать ее…

– Беги, Ерема… Передай Мише, что видел. Беги! Меня не спасешь и сам погибнешь. Стрельцы бегут…

«Вот и конец мне… Лушенька, конец, – чувствуя, как с каждой секундой огонь в груди ширится, подбираясь к колотившемуся в надрыве сердцу. – Клятый Афонька, взял в размен и мою душу… Прощай, Параня, детишки…» Широко раскрытые глаза Никиты глядели в серое, облаками затянутое небо, потом откуда-то издалека послышался нежный колокольный перезвон, и под этот затухающий звон небо постепенно окутывалось мраком, а потом как-то враз стало черным-черным, словно его укрыло огромное крыло рокового ворона…

В толпе синбирян началась настоящая паника. Стрельцы, не разобравшись, в чем ее причина, открыли стрельбу – кто поверх голов, а кто и по людям. Еремея кто-то со всей силы пихнул в спину, да так, что он невольно пробежал несколько шагов, стараясь удержаться на ногах.

– Бежим не мешкая! Неужто дадут тебе унести Никиту на спине? – Сквозь шум в висках Еремей распознал злой и в то же время скорбный голос Максима Лосева.

– Никита ведь там! Как же мы его оставим воеводским палачам? – делал попытки сопротивляться Еремей, с горечью сознавая, что смертный час верного друга Никиты грянул именно здесь, на месте казни Ивана Балаки и иных сотоварищей.

– Поздно, брат Еремка! Никита сам решил так поступить. Должно, сам черт помог клятому палачу Афоньке опознать Никиту! Мне Тимоша сказывал, что тот Афонька один раз уже ловил Никиту… Так им на роду написано, чтоб и на этот раз судьба свела их лоб в лоб! – Максим почти силой волок бегущего рядом Еремея по улицам острога, петляя среди дворов из стороны в сторону. Толпа редела на глазах – местные жители, словно ласточки по гнездам перед грозой, живо исчезали в своих домах, приезжие поспешно рассаживались по возам и торопились покинуть растревоженный случившимся острог, где в любую минуту мог начаться повальный сыск. Максим Лосев укрыл Еремея рогожами, кинул сверху несколько купленных в торговом ряду овчин, пустую, в десять ведер, кадь под капусту, и вслед за Фролкой и иными слобожанами погнал коня прочь из Синбирска, где торопливо, уже в отсутствие сбежавшего попа, подручные Афоньки волокли вешать потерявшего сознание от раны самарского стрелецкого десятника Никиту Кузнецова.

* * *

Воевода