Одлян, или Воздух свободы: Сочинения - Леонид Габышев

Включили магнитофон. Глаз не видел лиц. Он ничего не видел. Для него был крах. Расплата. Именно в эту минуту для него наступила расплата, а не потом, когда огласят приговор. Потом он придет в себя. Потом он будет спокоен. Он смирится со всем, даже со сроком.

Магнитофон зашипел. Первые слова резанули душу, Первые слова были: «А магнитофона здесь нет?»

Пленка прокрутилась. Глаза повели в камеру. Он шел как пьяный. Бородин сказал на прощанье:

— Сестра напишет объяснение.

— Все кончено, крутанули, — сказал Глаз в камере.

Он бухнулся на нары и часа полтора пролежал ничком.

К вечеру пришел в себя. А утром шутил.

4

Камеры переполнены. Скоро этап. И Глаз подумал: «Все, все, в … их всех, но с этого этапа я убегу. Терять мне не … Три есть и статья до пятнадцати. Мне, в натуре, больше десяти не дадут. Остается семь. За побег статья до трех. Все равно сто сорок шестая перетягивает. Авось посмотрю волю. Напьюсь. Если все будет в ажуре, рвану на юг».

И Глаз вспомнил песню:

О, море в Гаграх, о, пальмы в Гаграх,Кто побывал, тот не забудет никогда…

Ему представилось море. Залитый солнцем пляж. И кругом — женщины. «Какую-нибудь уломал бы… Объяснил бы, что я только с тюрьмы. Мне надоела тюряга, опостылела зона. На худой конец, нашел бы какую-нибудь шалаву. Жучку. Бичевку. И балдел бы: рядом — женщина, рядом — море, и море — вина.

Поймают — ну и… По этапу прокачусь. Следствие подзатянется. В зону идти не хочется. В тюрьме, в КПЗ, на этапах веселее. В зоне еще насижусь. Тем более, если червонец припаяют».

— Женя, — тихо сказал Глаз. — Базар есть.

Женя спрыгнул с нар.

— У тебя какой размер туфли?

— Тридцать восьмой.

— Если мне подойдут — сменяемся?

— Смотри, если хочешь.

— В самый раз, — сказал Глаз, надев туфли и пройдясь по камере, — как по мне шиты.

— Слушай, Глаз, скажи: зачем тебе мои туфли?

— Понимаешь… — Глаз помолчал, — мои на кожаной подошве, скользят. А твои на каучуковой. Секешь?..

Женя понял. И они сменялись. В камере над Глазом смеялись.

— Вот дурак, отдал кожаные, а взял барахло.

— А мне эти лучше нравятся. — И он перевел базар на другое.

Перед этапом Глаз поел покрепче, а оставшуюся передачу отдал соседу по нарам.

— Иван, меня сегодня заберут на этап. Тут осталось жратвы немного и курево. Я оставлю тебе.

— Что ты себе не берешь?

Кривить Глазу не хотелось.

— Хочу рвануть. Надо быть налегке. Молчи. Никому ни слова.

— Тебе что, жить надоело?

— В малолеток не стреляют. А мне больше червонца не дадут. А три есть. Ладно, хорош, в натуре. А то услышат.

Из камеры на этап уходили четыре человека.

Лязгнул замок, и этапники вышли в забитый заключенными коридор. Этап большой. Двадцать восемь человек. Такие этапы из Заводоуковска редко бывали. Поэтому в конвое — человек десять. Начальником конвоя назначили начальника медицинского вытрезвителя старшего лейтенанта Колесова. Помощником — оперуполномоченного старшего лейтенанта Утюгова.

— Внимание! Кто попытается бежать, — Утюгов поднял над головой пистолет и щелкнул затвором, — получит пулю.

Спрятал пистолет в кобуру, достал из кармана полушубка наручники и подошел к Глазу.

— Мы тебе, друг, браслеты приготовили, — улыбнулся, блеснув золотыми коронками, Утюгов и защелкнул один наручник на руке Глаза, второй — на руке Барабанова.

С ним Глаз рядом стоял. Они из одной камеры. Барабанов сидел за изнасилование мачехи, но скрывал это. Он недовольно покосился на Глаза.

Наручников, да еще в паре, Глаз не предусмотрел. «Как же я ломанусь? Ладно. Спокойно. На вокзале снимут»,— утешал себя Глаз.

Этап погрузили в «воронок» и повезли на вокзал. На улице стоял лютый мороз. «Воронок» прибыл на платформу за несколько минут до прихода поезда.

— Выпускай! — послышалось с улицы.

Заключенных спешно выпускали, покрикивая:

— Быстрее, быстрее!

Глаз с Барабановым вышли из «воронка» последними. Конвой стоял по обе стороны растянувшейся колонны. Утюгов командовал около «воронка». В нескольких шагах от него, загораживая выход в город, с автоматом на плече стриг за зеками длинный лейтенант по фамилии Чумаченко.

Утюгов подошел к Глазу и стал отмыкать наручник. Но на морозе наручник не поддавался. Опер и Глаз нервничали. Опер — потому что не мог отомкнуть, Глаз — потому что уходило драгоценное время.

Заключенные стояли на перроне. Начальник конвоя убежал с портфелем сдавать их личные дела. Конвой ждал, когда он крикнет вести зеков к «Столыпину». Однако начальник конвоя как зашел в «Столыпин», так и не выходил.

Наручник сняли, но Глаз оставался на месте. Барабанов, как только освободили, отошел от Глаза. Догадывался, наверное, что Глаз хочет с этапа дернуть.

Глаз не спеша пошел между заключенными к голове колонны, и встал первым. Почтово-багажный стоял на четвертых или пятых путях. Крыши вагонов занесены снегом. Иней серебрился от света прожекторов. Все ждали начальника конвоя.

Слева раздался гудок тепловоза. Глаз повернул голову. По первому пути шел товарняк. Вслед за гудком из «Столыпина» выпрыгнул начальник конвоя и, крикнув: «Запускай в машину!»— бегом через рельсы и шпалы пустился к перрону. Он увидел состав, который отрежет его от этапа. А ему надо быть рядом. Как бы чего не вышло. Он подбежал к этапникам, тяжело дыша, и отнес в кабину портфель с делами. Заключенные медленно залезали в «воронок». На этот раз их не торопили. «Столыпин» — переполнен, и этап не взяли.

Колонна зеков развернулась, и Глаз оказался в ее хвосте. Глаз ждал товарняк, а он по мере приближения к станции замедлял ход. У Глаза созрел отчаянный план: когда состав приблизится, перебежать путь перед самым носом тепловоза. Состав отсечет Глаза от этапа. Менты за ним не побегут — жизнью рисковать не станут. Товарняк будет проходить минуты две. За это время должен тронуться почтово-багажный. Глаз прицепится к нему. По телефону сообщат, чтобы его на следующей станции сняли. За городом, пока поезд не наберет ход, он выпрыгнет. Встречайте его на следующей станции, менты. Он не дурак.

Глаз жадно смотрел на тепловоз, все медленнее и медленнее приближающийся к нему. Вот он пошел совсем тихо. Глаз стал молить машиниста: «Ну что же ты, дай газу. Газу дай. Давай шуруй, шуруй. Ну едь же, едь. Миленький, едь». В этот миг тронулся почтово-багажный. «Это мне и надо! Шибче давай!»— Глаз надеялся перескочить путь и догнать медленно набирающий скорость поезд. Но товарняк остановился, не доехав до хвоста колонны. «Ах ты сука, сволочь, педераст». Глаз посмотрел вправо и увидел красный свет светофора.

Этот вариант не удался. Почтово-багажный набирал ход. Пол-этапа сидело в «воронке». «Бежать надо сейчас. Но в другую сторону. Через привокзальную площадь. Потом махнуть через забор».

Глаз опять протиснулся между заключенными вперед, и направился к «воронку». Подошел к начальнику конвоя, стоявшему к нему вполоборота, хлопнул его по плечу, легонько толкнул и, крикнув: «Не стрелять — бежит малолетка!» — ломанулся. Конвой и зеки остолбенели. Несколько секунд длилось замешательство. Если бы Глаз побежал, не хлопнув начальника конвоя по плечу и не крикнув, за ним, быть может, сразу рванули б менты. Но хлопок и крик были вызов — и конвой растерялся.

Первым пришел в себя Чумаченко. Передернув затвор автомата и, крикнув: «Стой!»— выстрелил в воздух.

Глаз рванул к выходу в город. Два железнодорожника — мужчина и женщина — катили тележку, груженную багажом. Мужчина тянул тележку спереди, а женщина помогала сзади. Услышав выстрел, Глаз, пробежав немного, свернул чуть вправо и устремился к тележке. Железнодорожники после выстрела не остановились, а лишь повернули головы. Они увидели бегущего на них зека. Глаз ломился на них специльняком: менты стрелять не станут — на мушке трое.

Чумаченко после одиночного выстрела поставил автомат на очередь и прицелился в бегущего. Только хотел нажать на спусковой крючок, как на мушке мелькнули сразу трое. Он держал палец на спусковом крючке и ждал, когда Глаз минует железнодорожников.

Зеки и менты смотрели то на убегающего Глаза, то на Чумаченко, держащего его на прицеле. Лица застыли в испуге и растерянности. Самым решительным оказался Чумаченко. У ментов, видно, была договоренность: в случае побега стреляет он. Но никто не мог предвидеть, что на мушке, кроме арестанта, могут оказаться вольные люди.

Добежав до железнодорожников, Глаз обогнул тележку, и в этот момент, когда на мушке остался лишь только он, Чумаченко нажал на спусковой крючок. Но очереди — о, Глазово счастье! — не последовало. После первого выстрела у «Калашникова» заклинило затвор: автомат был на консервации, и из него давно не стреляли.