Виктор Васнецов - Владислав Бахревский

В прихожей раздался звонок.

– К нам?! – вспыхнула Саша и, метнувшись к кровати, задернула за собой ситцевую занавеску.

Виктор Михайлович мигом перевернул холст к стене и побежал открывать.

Пришел Адриан Викторович Прахов.

– Виктор Михайлович, прошу извинить за вторжение, но у меня сразу два дела. Первое: наипервейшее – исполнить указ Эмилии Львовны проведать и, если надо спасать, – спасти, а если спасать не надобно, то самым жестоким образом выругать: куда это вы запропастились, забыв любящих вас друзей? Ужасный, ужасный вы эгоист! Это я уже ругаю, остальное при встрече скажет вам сама Эмилия Львовна…

Васнецов улыбался, разводил руками.

– Верно, верно – пропал. Но обстоятельства были. Важные обстоятельства.

– Картину новую начали? – Прахов кивнул на занавеску, натянутую от двери до простенка.

– Ах, совсем другое, Адриан Викторович. Много лучше, чем картину. Саша, выходи!

Стало вдруг так тихо, словно перед восходом солнышка. Но никто не вышел. Виктор Михайлович отдернул занавеску: Саша, заливаясь на глазах огненным румянцем, не пошевелясь, сидела сложа руки на железной студенческой койке, но глаза у нее сияли смехом, счастьем и никого нисколько не пугались.

– Саша, это Адриан Викторович Прахов! Она тотчас встала, подала руку.

– Мне Виктор Михайлович рассказывал о вас, о музыке в вашем доме.

– Музыки много! – засмеялся Прахов. – Эмилия Львовна – ученица Листа, а это – уже звание. Его отрабатывать надо! Но позвольте же мне поздравить вас! Ах, хитрец Васнецов! Свадьбу утаил! Прямо Кощей Бессмертный!

Снова поцеловал ручку у Александры Владимировны и расцеловался с Виктором Михайловичем.

– Ну-с, поручение Эмилии Львовны я исполнил. А второе дело – вот вам «Пчела», тут о вас кое-что, господин художник Васнецов, и убежден, вашего праздника критик не испортит. Прощаюсь, прощаюсь!

И, вручив номер журнала Александре Владимировне, тотчас ушел.

– Господи! Даже чаем гостя не попотчевали! – ахнула молодая хозяйка.

– Ничего, Саша! Будут у нас и застолья, и пиры – горой.

Александра Владимировна, явно огорченная своей промашкой, села к столу, открыла «Пчелу». И просияла:

– Витя! Про тебя! Слушай, я прочитаю. Критик писал об «Акробатах»:

«Продолжительное пребывание в Париже заставило Васнецова выбрать для своей картины тему из жизни французского простонародья, и этому выбору мы не можем не сочувствовать. Художник-реалист, не удовлетворяющийся в своем творчестве банальной фразой, общим местом, как бы оно красиво ни было, стремящийся постигнуть и воспроизвести предметы во всем живом и неисчерпаемом разнообразии, по необходимости принужден непрерывно присматриваться к живой природе, и поэтому гораздо полезнее и практичнее для пего – раз он поставлен среди французского народа и его обстановки – выбрать французский сюжет. Васнецов остался верен этому реальному методу».

– Витиевато и не совсем правильно, но ведь не выруган!

– Витя, ну, ты уж очень суров к критику. Для него реалист – высшее в художестве, и он тебя в реалисты и возвел.

– Реалист. Конечно, реалист! – улыбался Виктор Михайлович, снова поворачивая лицом к свету свои холсты. – А ты знаешь, Саша, «Кабак» нужно иначе написать. У меня, кстати, холст есть свободный. Пожалуй, примусь-ка я за дело. Теперь лентяйничать нельзя – семьянин.

– Ну, а мне и подавно! Пора хозяйке обед готовить. И они, поцеловавшись, разошлись по делам: один по художественным, другая – по домашним.

«Кабак» в двух вариантах так и остался неоконченным. На глазах – Петербург, на слуху петербургские общегосударственные проблемы. Неудачная война с Турцией будоражила. О себе иначе как о витязях и чудо-богатырях думать не думали, крымская кампания уж быльем поросла, и вдруг с турками, коих Румянцев да Суворов, как мух, щелкали, воевать оказалось накладно. Столько народу положили, что и правительство смутилось.

Моргуновы в монографии о Васнецове приводят выдержки из писем Победоносцева своему воспитаннику, наследнику престола Александру Александровичу. Победоносцев был из тех приближенных, кто смел говорить правду и говорил ее. Второй штурм Плевны закончился потерей семи тысяч русских солдат, и Победоносцев, понимая, кто повинен в поражении, спешил сообщить наследнику о настроениях общества: «Молчание из армии кажется зловещим, – писал он. – Внезапно посреди быстрых успехов начались неудачи, очевидно от ошибок, от непредусмотрительности, от неосторожности со стороны распорядительных. Вмиг доверие к этим властям потрясено, а теперь всевозможные неудачи представляются воображению. Народные умы ужасно взволнованы, и теперь по случаю совершенной неизвестности и наших неудач всюду слышится ропот».

Как видите, «ярый консерватор» требовал гласности и большего доверия народу, он же после бессмысленного и никак не подготовленного третьего штурма Плевны не только осуждал действия командования, но и предвещал России, которая была для него едина с царским престолом, непоправимые бедствия. Третий штурм был предпринят 30 августа, по случаю именин царя. Сколько сынов отечества положено командующими всех мастей «по случаю». И не только ведь царскими сатрапами. Не только… Ради славы российской, ради престижа фронта, ради всего полководческого гения, по надобности кого-то удивить, перед кем-то выслужиться. Нет, уроки истории не учат, они лишь стоят вечным укором, и потому их не любят, а покладистые историки из учебника в учебник отводят им все меньше и меньше строк, пока и последней строки не вычеркнут.

Провал третьего штурма был страшный, и Победоносцев в письме Александру сильных выражений не жалел.

«Приезжающие из армии не находят слов выразить горечь и негодование свое на бессмысленность планов и распоряжений, – вот так-то между собой беседуют консерваторы. – Это грозит в будущем великой бедой целой России, если все останется в армии по-прежнему. Что-нибудь надо делать, чтоб растворить эту желчь, чтобы погасить это негодование».

Художник Васнецов тоже имеет свое мнение о событиях, будоражащих страну.

Его «Чтение военной телеграммы» – уличная, городская сценка. У доски, где вывешено два листка с официальным сообщением с места военных действий, небольшая, тесно сбившаяся толпа. Городских людей здесь, однако, ровно половина, остальные пятеро – крестьяне, прибывшие в стольный град на заработки. Мужички по виду из самых, может быть, темных, однако война по темным-то и бьет в первую голову, их детей забривают в солдаты и гонят на штурм ради его императорского удовольствия и удовольствия его поздравителей, коим уже и ордена заготовлены и ленты!