Дикий цветок - Наоми Френкель

Дрок цвел в эти летние дни, но пальма не отдала ни капли своего сока. Цион Хазизи спас последние капли от Рами и его праздника «мира», извлек шланг из ствола пальмы и убрал кувшин. В то лето, когда закончилась «Война на истощение», перестали Рами и старшина наслаждаться «лагби». В ночь праздника наломал Рами ветки цветущего дрока и швырнул их в костер. Вспыхнув, они разнесли аромат по всему поселению. И вся боевая поселенческая молодежь ощутила заново себя в непрекращающейся цепи первооткрывателей – от рабочих батальонов до этого поселения в песках на границе пустынь Негева и Синая. Мы построим нашу страну, принесем в Сион чудо и знамя нашей мечты в его горы и долины, что и означает: мы принесли вам мир! – Эвейну шалом алейхем! Плясали, пели, радовались. Пламя костра раздувалось ветром пустыни, и высокие языки огня освещали их пляски. На огне, пузырясь, взлетали надежды и ткались мечты. Мы принесли вам мир! На гигантские пространства скал и гор, на древнее величие пустыни пришло возрождение. Бог воинств послал свои войска в эти безжизненные места, и они вздрогнули, позеленели, расцвели и понесли плоды. Среди всех небесных знаков Зодиака загорелся еще один знак – знак Мира. Цион Хазизи стоял в стороне от костра. Рами оставил круг танцующих и подошел к нему.

«Будет хорошо».

«Что хорошего, командир?»

«Мир».

«Это мир, командир?»

«А что же это?»

«Это всего лишь прекращение огня, командир».

«Но и это что-то».

«Да, это что-то, командир».

Так старшина поднял этот мир на эшафот. Вынес приговор всем надеждам и приглушил пламя мечты. Истукан этот старшина, человек Содома и Гоморры, который душит радость и ликование. Потряс Рами старшину за плечи, снял с него авто-мат, который тот продолжал носить на плече в эту ночь прекращения огня. Один он стоял на страже празднества. Извлек Рами из автомата обойму, взвел его, поднял над головой старшины и крикнул в замкнутое лицо его свой личный приказ мира:

«Кончили войну!»

«Кончили, командир».

«Возвращаемся домой!»

«Возвращаемся, командир».

«И уживутся волк с овцой».

«Жаль овцу, командир».

По мнению старшины, эта война кончилась, а новая не началась. Капитан Рами не вернулся домой, и в дни мира остался в пустыне и ждал освобождения от любви. Прошла осень, сошла в пустыню зима, облака двигались лишь вдали. В песках бедуины собирали катышки по следам верблюдов, чтобы жечь ими костры в холодные ночи. И Цион Хазизи готовился к холоду и сухой зиме в пустыне: выжал весь сок из пальм, а сухие плоды смолол в тонкую муку, из которой варил в зимние дни «тамархинди» – вкусный горячий кофе пустыни. Этот напиток не имел наркотических действий, только согревал. Он приносил его в комнату Рами в обеденное время после раскладки почты, которую джип привозил в эти часы в заброшенное в песках поселение. Напиток этот старшина держал в пузатой бутыли, а нагревал на горячей золе от вспыхивающей горсти ветвей в большом медном бидоне. Старшина заходил к Рами с бутылью и нагретым бидоном, и Рами спрашивал как бы, между прочим:

«Пришла почта?»

«Да, командир».

«Есть что-либо лично для меня?»

«Нет, командир».

Каждый день, после полуночи, тот же вопрос, и тот же ответ, и тот же миг сближения между командиром и старшиной. Ничего не скрывает Рами от старшины. Оба сидят в пустыне за грехи перед малышкой. Рами ждет письма от Адас, ждет, чтобы она позвала его домой. От этого долгого ожидания он устает, дремлет, и вообще, слишком много спит. Письмо от Адас не приходит, но пришел мир. Час распивания «тамархинди» это и час отчета. Цион Хазизи любит отчитываться командиру. Он рассказывает о том, что сделано и что не сделано, и обо всем, что происходит в поселении, и о том, что не происходит, и все по правде, которая, по сути, ложь. Старшина млеет от этого отчета, а Рами – нет:

«Ты умеешь и молчать».

«Умею, командир».

«Так молчи».

Старшина беспрекословно выполняет приказ, как и вообще все приказы. Они смотрят в свои чашки, молчат в медленно ползущем полдне. Цион Хазизи зевает над кубиком, и Рами зевает, руки у них опускаются, и они только сидят и сморят в пустое, уходящее к горизонту пространство. Привыкли к постоянному присутствию песка перед глазами, и он их не раздражает. В этой полудремоте они не открывают газет, не читают книг и не выходят размяться в новые места вокруг поселения. В пустыне Рами живет вопреки себе самому и убивает в себе все, что мешает ему дремать – также и воспоминания. Он погружается в себя в своей комнате, как бедуин, завернувшийся в свои одежды в часы невыносимой жары. Рами любит бурю – тогда он просыпается, и покой нисходит на его душу. Когда начинается буря, шумят длинные острые листья пальмы, высокое дерево качается на тонком стволе, словно танцует на одной ноге, а крона борется с ветром. Сидит напротив Рами старшина, держит в ладонях бутыль с «тамархинди», согревая ее на горячей золе. Тонкая струйка пара затуманивает лицо старшины. Глаза Рами перебегают с лица Циона Хазизи на сотрясающуюся под бурей пальму, и дремлющий старшина, и шумящее дерево как бы стирают друг друга. Сердце Рами на стороне пальмы, ибо он не терпит открытых глаз на спящем лице. Он придвигает ближе к старшине медный бидон, испускающий пар, другая рука собирает в горсть все, на игральной доске, и отдает приказ Циону Хазизи:

«Кончили игру!»

И Цион Хазизи делает то, что всегда – выполняет приказ: берет медный бидон, нагретую бутыль и уходит. Рами остается в комнате, в полдень, в жаркие часы, и не ложится на кровать, хотя устал, и душа просто исходит усталостью. Он стоит у окна и наблюдает, как батальон поселенцев-солдат, после похода по ту сторону границы, возвращается через ворота на базу, собирается под деревом, снимает оружие около цистерны с горючим. Лица их багровы после ходьбы под солнцем, хотя оно и зимнее. Движения их как в замедленных кадрах фильма. Форма делает высоких – более высокими, низких – более низкими, толстых – более толстыми, а худых – более худыми, и всех вместе – неряшливыми. Поселенцы-солдаты вернулись из пустынной страны врага в пустынную землю отцов. Пришел мир, а война словно бы продолжается. Арабы и евреи убивают друг друга новыми способами. Война кончилась, но арабы и евреи продолжают в ней гибнуть. Но в этом поселении, напротив Синайской пустыни, нет войны, граница погружена в дрему и раскрыта пустынной скуке. В этом желтом песчаном пространстве нет ничего – ни мира, ни войны, ни родины, ни цели, ни врага, ни друга, ни Адас, ни Мойшеле, ни Бога, ни бесов, ни счастья и ни судьбы. Все это покрыл песок. Тут не имеет никакого значения странная война, пришедшая вслед за соглашением о прекращении огня, война лицом к лицу. Все, что происходит в стране и в мире – вне компетенции поселенца. Для него существует лишь пустыня, как и существовала тысячи лет назад. Но, все же, следует вести речь о целях этого сидения в песчаной пустоши, и нет в этом деле лучше старшины, ведущего разъяснительную работу на построениях. При любой подвернувшейся возможности он строит их и начинает говорить, потому что любит говорить, и потому, что Рами дает ему эту возможность играть роль генерала. Солдаты стоят смирно, отдают честь знамени, развевающемуся на высоком древке, и Цион Хазизи поправляет берет, вытягивает спину и поднимает голову в сторону знамени. Солдаты переходят в позицию вольно, старшина произносит речь, и слова ее, подобно знамени, развеваются на ветру. Мы стоим здесь, на границе, говорит он, силой верности, чести и любви к нашей прекрасной стране, стреляем по врагу, скрывающемуся от наших глаз, и эти пески хороши для евреев, и есть значение в войне, в которой побеждают. Цион Хазизи говорит об атакуемых и защищающихся, и строй смотрит в даль пустыни. Зимой на ней не увидишь ни бедуина, ни коз, ни овец, ни верблюдов – все пошли пастись за горы, туда, где идут дожди. На вершине древка птичка выводит рулады, подобные флейте. У этой птички сильные крылья, и когда она ими машет, насекомые в песках начинают метаться, и она их прихватывает и поедает. Иногда глаз внезапно замечает взметающийся песчаный холмик на ровном месте, и оттуда выскакивает птица песчаного цвета. Окраска делает достаточно большую птицу невидимой. Зазевается жертва, она внезапно настигает ее.

Ветер, поверх строя, развевает знамя, а солдаты все время прокашливаются и протирают глаза. Цион Хазизи говорит также поверх их головных уборов.

«Израильский солдат бросаются вперед с дерзостью!»

Это самый жирный кусок в речи старшины, и все глотают его, кашляя и улыбаясь, и построение завершается в добром настроении. Опять выполняют команду смирно, отдавая честь знамени, исполняя гимн, и затем расходятся. Командир не укажет старшине на его ошибку в использовании слова «дерзость», которая также и «наглость». Кто он, чтобы учить Циона Хазизи оборотам языка, употреблявшимся в прошлом? Никто не может быть умником в пустыне, где горячий ветер сушит всем мозги. Стоит Рами у окна, смотрит на запыленных поселенцев, и повторяет приказ старшины в конце каждого построения: