Смерть меня подождет - Григорий Федосеев

Наконец все хлопоты позади. Я устраиваюсь поудобней под карнизом. Горит костер. Тепло. Где-то рядом в дождливой ночи полощется о камни мутный ручей.

Ну и денек выдался!..

Я бережно подкармливаю огонь сушником. Время уже за полночь. Дождь усиливается. Плачет скала. Все острее, настойчивее дает себя знать голод. У меня есть кусок лепешки -- неприкосновенный запас, хранящийся вместе со спичками в резиновой сумочке. Мысль предательски кружится вокруг этого кусочка. Нет, я не трону лепешку. Ее можно съесть, как говорит Трофим, только перед смертью, если, конечно, успеешь это сделать. Обманываю голод луком, но это не очень-то мне удается.

На выручку приходит сон.

Он беспокойный. Я беспрерывно верчусь, подставляя огню то спину, то грудь, и, по мере того, как затухает костер, все больше дрожу, согнувшись в три погибели. Вдруг слышу, что-то влажное и теплое коснулось моего лица. В испуге открываю глаза -- Кучум! Он тяжело дышит, видно, бежал издалека, торопился.

-- Кучумка, родной мой пес, пришел!

Кучум то и дело стряхивает с шубы воду, смотрит "а меня умными глазами. Он наверняка был на седловине, где Трофим устроил его спать под пологом, в тепле. Но разве мог этот преданный друг успокоиться, забыть обо мне, оставшемся где-то в глубоком ущелье?! И вот вернулся. Его появление сразу рассеивает мое одиночество, и от этого становится как будто теплее.

Кобель забирается под карниз, долго занимается своим туалетом, слизывая воду с лап и боков. Я подбрасываю в костер дрова, жмусь к огню, но так холодно от скалы, так сквозит сыростью, что я решаю сидя дождаться утра. Теперь мне легче -- со мною Кучум.

В холодную сырую темень скачет гремучий ручей. Глухо постукивают о дно ручья камни, перекатываемые водою, а кажется, будто кто-то с бубном ходит по ущелью...

Как томительно ожидание утра!.. Да и придет ли оно сегодня? Может, так и останется навечно дождь, мрак, безымянный ручей и этот каменный навес над головою?

Терпеливо жду. Обнаруживаю дыру на штанах и радуюсь, что нашлась работа. Выдираю из шляпы подкладку, достаю из кармана гимнастерки починяльную сумочку, пришиваю латку. От костра отскакивает уголек, падает на шубу Кучума. Пахнет паленым. Кучум вскакивает, словно ужаленный, дико озирается по сторонам, зевает и снова ложится.

Немощный рассвет несмело, медленно теснит ночной мрак. Ночь уползает, словно сытый зверь в свою берлогу. Пора и нам в путь. Сборы недолги, все при мне. Бросаю в костер остатки дров, хочу запастись теплом на дорогу. Кучум не встает, ему неохота покидать нагретое место. Малюсенькими глазами следит он за мною. Жаль и мне расставаться с огнем. А дождь все идет, по-прежнему плачет утес.

Странно, будто и посветлело, а вокруг ничего не видно. Густой туман липнет к скалам, заслоняет утро. Идти не решаюсь, можно заблудиться, и Кучум не поможет.

Бедный Трофим, он ждет, прислушивается к малейшему шороху, молит небо и мучается от сознания, что не может помочь мне. А я чувствую, что начинаю слабеть. Лук может быть хорош как приправа для мяса, необходим нам как противоцинготное средство, но он не одолевает голода. Да и лук-то весь съеден. Мысль опять возвращается к сумочке с лепешкой. Велик, ой, как велик соблазн! Чтобы не думать об этом черством куске хлеба, я отправляюсь в дождь за дровами...

Снова у костра сушу одежду. Кучум встает, лениво потягивается, широко распахивая зубастую пасть. Подходит ко мне, садится на задние лапы, смотрит голодными глазами. В них и мольба, и какое-то предостережение.

-- Ты-то, Кучум, за что страдаешь, иди к Трофиму! -- Я подтаскиваю пса к себе, ласково беру его обеими руками за бакенбарды и долго смотрю в золотистые собачьи глаза.

Кучум, высвободившись из рук, припадает носом к моей гимнастерке, туда, где спрятана лепешка, долго с наслаждением втягивает в себя хлебный запах.

-- Нельзя, Кучум! Нельзя, милый! Мы должны терпеть и только терпеть, -уговариваю я собаку.

А сам еле удерживаюсь от соблазна, ощущая тошнотворную пустоту в желудке... Кажется, весь окружающий воздух наполнен свежим хлебным ароматом. Чувствую, как, вопреки сознанию, правая рука крадется за пазуху, ощупывает сумочку...

-- Нет, нельзя! -- кричу я громко, отбрасываю руку прочь. Кучум вздрагивает и тревожно смотрит на меня, точно угадывает происходящую во мне борьбу. Он ложится рядом со мною на плите, вытягивает передние лапы, кладет на них голову. Морда у него обиженная. Прищурив глаза, он напряженно следит за мною, видимо, боится, чтобы я тайком от "его не съел лепешку. Лежим с ним долго, охваченные одной всепоглощающей болью...

А ветра все нет. Туман густеет, становится холоднее. На землю, напоенную до отказа водою, сыплется бесконечный дождь.

Надо чем-то отвлечься от мрачных дум. Таскаю камни. Делаю из них заслон от сквозняка, обкладываю им огонь. Нагреваясь, камни долго хранят тепло в нашем логове. Затем собираю мох, лишайники, высушиваю их и устилаю ими пол.

А дождь все идет и идет. Медленно, очень медленно тянутся часы. Наступили третьи сутки нашего заточения. Я окончательно отощал. Живу в полузабытьи. Все труднее собирать дрова. Одежда моя вся в дырах, простреленная огнем.

И вот наступает минута, когда воля наконец сломлена приступом голода. Трясущимися руками я достаю из сумочки лепешку. Прячу ее от Кучума. Понимаю, как это омерзительно, но не могу совладать с собою, точно дьявол какой-то залез в душу. Лепешка всего с ладонь, черствая, пахнет плесенью, но как дьявольски соблазнителен и этот запах!.. Вижу, Кучум уже рядом. Глаза звериные, смотрят неласково, в позе -- решимость. Он требует своей доли, голод лишил его обычной покорности. Пес видит, как я отламываю крошечный кусочек хлеба, кладу его в рот, медленно разжевываю... Собака судорожно облизывается и сглатывает слюну...

-- Вижу, Кучум, ты тоже наголодался, но на этот раз прости, друг, я не могу с тобой поделиться... Ты выносливее меня, -- говорю я каким-то чужим голосом.

Но Кучум не отступает, смотрит на меня зло, укоризненно, нервно переступает с лапы на лапу, как перед схваткой.

-- Не проси, не дам! -- убеждаю я собаку и вдруг спохватываюсь, вспоминается карниз над пропастью, где Кучум спас нас от гибели, чувствую, как краска стыда заливает лицо. И та же рука, что воровато достала из-за пазухи этот драгоценный кусочек, бросает псу остаток лепешки.

Он ловит ее на лету, разламывает зубами и мгновенно проглатывает. Мне даже обидно, что он так быстро покончил с лепешкой, не пожевал ее, не насладился ее вкусом...

Сидим с Кучумом рядом, примирившиеся, близкие. Мирно потрескивает костер. Льет дождь -- небо возвращает земле ее слезы.

Наконец, день уходит, беспомощный, жалкий. Наступает четвертая ночь. Все погружается во мрак. Теперь уже вся жизнь представляется мне долгой ночью. В полузабытьи все чаще рисуются картины развязки. Может быть, утром рискнуть разыскать седловину? Нет, надо ждать, беречь силы. Тут, под скалою, сухо, и с нами костер.

Под утро я уснул. Но даже сон бессилен был увести меня от действительности: снились тот же костер, скальный навес, заслон от сквозняка. Так же мучительно во сне терзал меня голод.

Слышу, будто кто-то спускается по стланику. Узнаю шаги Трофима. Он несет ужин. Я уже чувствую запах жареного мяса. Хочу крикнуть ему, позвать, но голос мне не повинуется.

Трофим проходит мимо, и его шаги смолкают в отдалении. Досадую на себя, на свою нерасторопность и с горечью пробуждаюсь. Поправляю костер, снова ложусь к огоньку, засыпаю с надеждой, что Трофим вернется.

Так и есть. Вижу, выходит он из темноты весь в черном, как видение. Распахивает полы незнакомой мне одежды, показывает куски горячего, только что сваренного мяса. Он завертывает их в черную шкуру, кладет под карниз и исчезает. Какая радость! Подкрадываюсь к свертку, как голодный хищник, хватаю его, но вижу, что обманулся, в руках Кучум, неуступчивый, одичавший. Он по-звериному набрасывается на меня, но я не сдаюсь, ловлю его пальцами за горло, сжимаю изо всех сил.

Ну, теперь кто кого! Мы разом падаем на что-то твердое, катимся по россыпи куда-то вниз, в пропасть... Я чувствую, как больно бьется моя голова об острые камни...

...Я вскакиваю. Не могу отдышаться и не понимаю: был ли это сон или все случилось наяву. Костер разбросан, и на дожде дымятся головешки. А Кучум стоит в стороне, следит за мною безумными глазами, настороженный, чужой. Зову его к себе, хочу обласкать, но он выскакивает на дождь и из темноты пронизывает меня своими волчьими фарами.

Неужели я хотел задушить любимого пса? Проклятый голод!

Но Кучум даже и теперь не ушел к Трофиму на седловину, не бросил меня.

Уже не верю, что непогода вернет когда-нибудь солнце, песни птиц, дневную суету, синеющие дали. Увижу ли я еще под ногами тропу, поднебесные вершины, бескрайнюю, всегда манящую к себе тайгу, семью, друзей? Буду ли я еще бороться, жить, или судьба предрешает мне медленно истлеть под этой мрачной скалою?