Анатомия террора - Юрий Давыдов

Последним прощался с Тургеневым высокий, донкихотской худобы старик. Голос звучал слабо, пресекаясь: «Чем же был Тургенев, чтобы кончиной своей вызвать в сотнях тысяч людей столько сожалений, столько слез, столько истинного горя?.. Почему мы здесь? Приказа никакого не было! Но произнесено было имя Тургенева... Тургенев был литератор, другого звания у него нет и никогда не было...» Подбородок Григоровича дрожал. Слова «литератор», «звание литератора» произнес он жречески, как умели произносить в России. Комкая платок, старик притопывал ногою, но это не казалось комическим – он удерживал рыдания. Блинов смотрел на дрожащий подбородок, на слезы, сверкавшие в глазах старика, смотрел и слушал, не понимая еще, почему этот старый, вдохновенно-скорбный человек вызывает в нем глухой ужас... Слабый голос Григоровича прерывался все чаще, слезы текли, осыхая в седых бакенбардах... Блинов сжал Лизину руку, и тотчас почувствовала Лиза, как ослабела его рука... Он вспомнил, он отчетливо вспомнил: с опущенной головою, стоя принял Тургенев приветственный адрес студентов Горного института. Потирая пальцами лоб, заговорил о своем желании оставить Париж, поселиться в Петербурге, примкнуть к освободительному движению. Так они его поняли, студенты, так они его поняли, окружив в номере Европейской гостиницы. Но тут служитель доложил: пожаловал Григорович. И Тургенев сник, улыбнулся просительно: «Вот что, господа, не говорите лучше при нем, это большой болтун. – И прибавил значительно: – Он бывает т а м». Вот что внезапно вспомнилось Блинову, когда Григорович, уже не сдерживая рыданий, произносил: «Нам, старикам, сверстникам Тургенева, его друзьям и товарищам, остается сказать: прощай, дорогой, незабвенный друг, прощай, до скорого свидания...»

День мерк, багровел, поднимался ветер. Кладбище медленно пустело. На серых заборах Расстанной шуршали венки.

В экипажах, обгоняя пешеходов, проехали писатели – надо отдохнуть перед поминальным ужином в «Метрополе». Был с ними и некий беллетрист, ходовой, не чуждый «острых углов», у цензуры на примете. Он тоже торопился – составить департаменту полиции (семьдесят пять рубликов помесячно) очередной отчетец да без опоздания явиться в ресторанную залу, ни словечка не пропустить в застольных речах.

Будничность поразила Лизу Дегаеву, ее оскорбила повседневность города, она сказала об этом Блинову. Тот отрешенно глянул на дома, на воспаленное небо.

– Страшно, – сказал Блинов. – Мерзко и страшно жить.

У него вырвался негодующий жест, он быстро наклонился к Лизе, зашептал ей на ухо.

Лиза отчаянно всплеснула руками.

– Нет, нет! Опомнись! Что ты? Не может быть! Покойный ошибался. Не может быть, не верю...

Лиза была права: Тургенев ошибался. Старик Григорович не шастал «туда». Тургенев ошибался.

Глава восьмая

1

Паскудное дело – «держать проследку» на кладбище. Какой шалавый, прости господи, сюда залетит?

Среди деревьев мгла плутала, как души усопших. Кресты, казалось, плавно плавали, а церковь стояла, как барка на мели, темная кладбищенская церковь.

На перемеси глины и снега почмокивали калоши. Филеров было двое. Один старый, другой зеленый, первогодок.

В душе старого давно и прочно прижилось то пассивное терпение, без которого не в подъем филерская доля. Упрятав нос в воротник, предавался он медленным, сонным и пустячным мыслишкам, и он мог бы выпевать те мыслишки, как степной кочевник.

А молодой извелся. Сучья служба! Да и жутко, покойников вокруг – полки. Ну-ка встанут, а? И эти ангелы сидят серыми ночными птицами. Господи, какой прок доглядывать за могилой, похожей на темный, пятнистый от снега курган – столько на ней сопревших, взявшихся гнилью венков. Ходи, кукуй без толку, а за все про все целковый на день.

– Сопля ты, братец, хошь обижайся, хошь не обижайся, а сопля, – отозвался наконец старый филер на унывность молодого.

Молодой не обиделся. Он лопатками зашевелил, предвкушая «историю». У старого-то, поди, короб разных историй про запас. И точно, старый медленно, как от репейника, отодрался от медленных своих раздумий и повел речь о том, какой бывает резон даже и в кладбищенских дежурствах.

Два с лишним года назад он, видишь ли, тоже отряжен был на кладбище. Здесь-то, на Волковом, что здесь от города – шаги, а ты бы вот на Преображенское потаскался... Да, на Преображенском дежурили, вот где. Там, в углу, в ямине – без креста и холмика – пятерых закопали. Пятерых привезли с эшафота, с виселицы, закопали секретно, велели следить. Не день следили – три месяца кряду: может, явятся сицилисты поклон своим отдать, а тут-то их, голубчиков, в секунд и накроют.

– Ну? Явились? А? – зажадничал молодой филер.

Старый покряхтел и обругался ласково, как в бане.

– Да ты слушай, не скачи. Ну, сидим это мы в смотрительской. Душистый, помню, день был, лето, птички... Вдруг смотритель шибко так входит и говорит: «Старушка какая-то ищет». Мы подхватились. Глядим, такая вся... как бы это тебе?.. ну, вся она такая тихая, в скорби, барыней одета, ридикюлий при ней. Мы, понятно, виду не кажем, так, в сторонке. Смотрителя подослали, он и спрашивает: как, дескать, ваша дочь прозывалась? «Перовская, – говорит, – София Львовна Перовская». А смотрителю наказ был, чтоб ни-ни. Он и руками развел: а нету, говорит, таковской не хоронили. Поглядела старуха, заплакала и восвояси. А мы-то за ней. Что ж думаешь? Точь-в-точь: Перовская, мать той самой, что метальщиками бомб верховодила, а потом и на Семеновском плацу в петле висела... Вот те и на кладбище проследку держали, понял теперь?

Он выпростал нос из воротника, подмигнул молодому. Но тот возьми и брякни:

– А ведь не по совести, дядя!

– Эх и дурак же ты! – огорчился рассказчик, не дождавшийся эффекта. – Опять скажу: ни хрена в службе не мерекуешь, хошь обижайся, хошь не обижайся.

– Чего обижаться? – не уступил молодой. – Старушка дочку искала, а вы ей чего? Не-е, не по-божески так-то. А вот бы тебе такой кукиш, ты б чего тогда, а?

Старого, на что тетерев, потом окинуло: вообразилось мгновенно и сильно, как бредет он средь могилок, отыскивая, где схоронили Маняшу, дочку его, вот он бредет, а кругом мгла, ветер, и ни огонька тебе, ни доброго звука...

– А ты, брат, не того, ты это брось, – сердито заговорил он. – Ты вот на цыпки встань да шею вытяни, а тогда и увидишь: тут, брат, го-су-дар-ствен-ное! Начальство не турок, крещеное, ежели б можно, то отчего матери не указать, а раз нельзя, стало быть, нельзя, и все тут. – Он досадливо помолчал, что-то будто соображая, подыскивая. – Ежели пустое, ежели гиль, то и начальство... Вот ты послушай! Намедни прихожу к самому. Иду. Вдруг кто-то на крик кричит: «Ай-ай-ай! Не буду! Не буду!» Я к унтеру дежурному, тот смеется: гимназистик, говорит, прибег, самолично, мол, видел, как две дамы цветики на могилку злодеев клали. Ну, их высокоблагородие велит поверку учинить. Учинили. Врет, оказывается, гимназия. Тогда Георгий Порфирьевич и велит всыпать по голой ж... Это, говорит, тебе заместо трешницы, чтоб впредь не врал. Хе-хе! У нас, видишь, у нас зазря не бывает, потому...

Неярко, мирно фонарь мелькнул, а филеров будто ослепило на миг. Потом донеслось:

– Сюда пожалуйста, господин.

Нерусского обличья был господин. Пальто на нем коротенькое, поля у шляпы широченные, хоть возами заезжай, а борода веером подстрижена, на манер заграничных корабельщиков.

Сторож, как нарочно, не туда фонарем брызжет, то опустит фонарь, то поднимет, то наотмашку – не дает, болван, разглядеть. Молодой филер горячо дышал; старый филер нос из воротника выставил и не смигивает, не смигивает. Господин-то иностранный у поднадзорной могилы замер. Прибежал зверь, ан ловцы тут как тут.

Он шляпу снял у могилы Тургенева. Поклонился. И вдруг, нечистая сила, истаял во мгле. А сторож с фонарем запрыгал, как шустрик жук.

Филеры кинулись вдогонку. Только бы не потерять, только бы в Расстанную не упустить. Они поспели бы, непременно поспели, да сторож, на беду, проводив иностранного господина, калитку щеколдой заклинил. Ну скорей, скорей же, олух царя небесного! Отворяй, чер-рт!

В Расстанной ударили копыта.

Старый филер охнул.

– На рысаке, – мрачно определил он, прислушиваясь к быстро стихающему цокоту.

– Должно, из немецких, – сказал сторож. – Ничего не поймешь: хэл, мэл, пэл.

Расстанная лежала без огней. На кладбищенской стене шевелились уродливые тени. Шум экипажа иссяк.

Сторож ощупал в кармане чаевую бумажку, похмыкал, оправдываясь, и убрался. Старый филер без азарта поматерился ему вслед. Молодой осуждающе поплевывал.

– Ну и что теперь делать-то?

Старый крепко тиснул ему локоть.

– Ты вота что, брат, ты мне запомни: видеть не видели, знать не знаем, а то нас с тобою за такое упущение...

– Молчок, значит? А говорил «государственное».

– Заткнись, яйца курицу не учат, я те дело говорю. – И старый филер опять доверительно, отечески потискал локоть молодого. – Озяб? То-то бы стаканчик, а? Как полагаешь, а?