Козлиная песнь - Константин Константинович Вагинов

Подбежал Ваня Галченко, помог вылезти Аллочке Базыкиной и поздоровался.

– Ну как? Что слышно новенького? – спросил он, не надеясь услышать новенького.

Беседуя о погоде, и о поезде, и о том, что в городе пыльно, проводил Ваня гостей до веранды. Опять вышел на дорогу и снова принялся ходить вдоль канавы, надев вместо шляпы платок с завязанными в узелки концами.

Дневные гости были почти в сборе… Сидели на скамеечках и на принесенных из комнат буковых стульях, играли в фанты, когда совершенно неожиданно появился Психачев, собиратель гадостей, так он острил сам над собой.

– Вот видите, – приветствовал он рукой и словами вышедшую на веранду Зою Федоровну, – я не забыл, что сегодня день вашего рождения. Хоть и без приглашения, но приехал. – Это был довольно грузный, пожилой человек, желтолицый, со слегка вьющимися седыми волосами, одетый в высшей степени неряшливо. Брюки у него кончались фестонами, жилет был покрыт жирными пятнами.

Поздоровавшись, опять ушла Зоя Федоровна хлопотать по хозяйству.

Гости все время перебрасывали платок и произносили слова, время от времени вставали на колени, стараясь не запачкать платья. Темно-синяя каскетка Вани Галченко, стоявшая на отдельном стуле, постепенно наполнялась. Карандашики, перочинные ножички, брошки, кольца, записная книжечка блестели в ней на солнце.

Прислуга, высунувшись из дверей веранды, радостно смотрела на приехавших повеселиться. Полная, румяная, босая, веселая, она любила гостей Зои Федоровны, всегда вежливых и предупредительных. Сейчас она смотрела, как Павлуше Уронову, солидному и противящемуся, завязывают глаза, как сажают его на табуретку, как лысый Сеня Ипатов держит каскетку, наполненную вещицами, а птичка, став на цыпочки и вынув карандаш в серебряной оправе, тоненьким голосом, задыхаясь от смеха, спрашивает, что этому фанту делать. И Павлик Уронов, подумав, придавая своему голосу замогильный характер, произносит: «Вращаться на одной ножке». И видит растрепанная прислуга, что там, где стоит металлический розовый шар у клумбочки цветов, Ваня Галченко, подняв ногу и скрестив руки на груди, начинает вращаться.

– Еще, еще, – кричат все и аплодируют. И он вращается все быстрее и быстрее. Птичка вынимает записную книжечку из каскетки и опять спрашивает: «А этому фанту что делать?» – и задорно смеется.

Опять думает Павел Уронов и, подняв руку вверх, возможно выше, возглашает: «Кормить голубей».

И вытянув шею, Даша видит, как расставляются стулья в один ряд, как садятся гости и как быстро поворачиваются головы, и видит она, что Наденьку поцеловал Куку.

После обеда стала сходиться вечерняя публика, т. е. дачники. Становилось свежо, и Зоя Федоровна раздала гостям свои теплые вещи. Дамы получили платок, жакетку, шарф. Уронову она накинула на плечи малиновую бархатную кофту, предназначенную к перешивке и потому захваченную.

Началось демонстрирование талантов.

Уронов декламировал:

Качает черт качели

Мохнатою рукой…

Он декламировал громко, блестяще, и его синий костюм приятно выделялся на фоне зелени.

Паша, запинаясь, – свои стихи.

Шансонетку про клоуна исполнила птичка.

Психачев, положив ногу на перекладину забора, беседовал со Свистоновым.

– Понимаете, я для вас интересный тип. Возьмите меня в герои. Я дал по морде австрийскому принцу, и за мной бегают женщины. Это все тля там собралась. Охота вам с ними возиться, – посмотрел он на гостей. – Я – другое дело. Что? Слушаете? Хотите, я про них всех расскажу вонючие случаи? Ладно? А вы меня не забудьте! Обязательно вставьте. Выньте записную книжку и записывайте.

Свистонов, улыбаясь, вынул аккуратную книжечку.

– Я доктор философии. Не верите? Вы можете описать меня со всей моей слюной и со всеми моими вонючими случаями. Да, я честолюбив. Скажите, вы талантливы? Вы гениальны? Вы хорошо меня опишите. Я хочу, чтобы все на меня показывали пальцем. Фамилию оставьте ту же – Психачев. Это звучит гордо.

– А женщины действительно за вами бегают? – спросил Свистонов, улыбаясь.

– Я вам расскажу. Знаете – озера, Швейцария и тому подобная ерунда. Я был студентом, я ее мучил на фоне гор, мучил и не взял.

– Не смогли? – спросил Свистонов.

– Мне нравится мучить женщин.

– Знаете, это старо, это не годится для романа.

Свистонов, опустив книжку, играл карандашиком, прикрепленным серебряной цепочкой к карману.

– Попробуем иначе подойти к вам, – сказал он. – Вы – тихий, незатейливый человек, любящий мелочи жизни. Вас не влекут мировые вопросы, потому что вы знаете, что с ними вам не справиться. В вас не творческое, а бабье любопытство. Вы слушали философию из любопытства и ботанику изучали из любопытства…

– Да знаете ли, я и в университет поступил, чтобы его охаять. Без всякой веры философию изучил и докторский диплом получил, чтобы над ней посмеяться.

– В вас есть нечто не от мира сего, – пошутил Свистонов.

– Жизнь моя пропадает, художественно построенная жизнь! – горестно воскликнул Психачев. – Сам я не могу написать о себе. Если б мог, к вам бы не обратился.

– Все это романтика, – сказал Свистонов, пряча карандаш. – Поинтереснее расскажите.

– Какого же тут черта романтика, – стал брызгаться слюной Психачев, приблизив свое лицо к лицу Свистонова. – Человек всю свою жизнь прожил с желанием все охаять и не может, ненавидит всех людей и опозорить их не может! Видит, что все его презирают, а их на чистую воду вывести не может. Если бы я имел ваш талант, да я бы их всех под ноготь, под ноготь! Поймите, это трагедия!

– Это происшествие, уважаемый Владимир Евгеньевич, а не трагедия.

Раздалось:

Не счесть алмазов в каменных пещерах…

Психачев молчал, молчал и Свистонов.

Темнело.

В окнах дома, ярко освещенного, видны были силуэты, державшие друг друга в объятиях, медленно идущие.

– Неужели я, по вашему мнению, не интереснее этих людей? – прервал молчание собеседник Свистонова.

– Это все пустяки. Все люди для меня интересны по-своему.

– Я не об этом вас спрашиваю, не для вас, а вообще.

На крыльце, а затем в саду показалась Зоя Федоровна. Свистонов, заметив приближающуюся белую фигуру, быстро проговорил:

– Дайте ваш адрес, – и в темноте записал.

– Что же вы здесь стоите? – появилась Зоя Федоровна перед умолкшими. – Вы ведь танцуете? – обратилась она к Психачеву.

Психачев поклонился.

– Танцую, танцую, Зоя Федоровна.

Входя в дом, они столкнулись в дверях с Наденькой и ритмически двигавшимся за ней под музыку Куку.

– Куда вы?

– Натанцевались. Идем в сад освежиться, – задыхаясь, ответила Наденька.

– Ладно, только смотрите, скорей возвращайтесь.

Наденька и Куку сели на скамейку.

– Луна, – сказал Куку, – это романтика.

Но в наш трезвый век нам не нужна романтика… И однако, Наденька, уж такова подлость человеческой натуры, луна на меня действует. Вспоминаешь, вспоминаешь,