Переходы - Алекс Ландрагин

достоинства и недочеты. Насколько сильнее новый мой хозяин боялся боли, чем Жубер! Насколько сильнее нуждался в удовольствиях!

Сам по себе переход, хотя и свершился полностью и без препятствий, был следствием спонтанного решения. Сразу по завершении меня стали посещать сожаления. Передо мной сидел Жубер, и в глазах у него стояло то же изумление, которое когда-то стояло в глазах Алулы: изумление попавшей в ловушку души — души, сознающей, что нечто произошло, но не способной понять, что именно. Дело в том, что, стоит переходу начаться, человек испытывает очень странные и приятные чувства, и противостоять им способны разве что самые сильные духом. А противостоять, по сути, несложно: чтобы прервать переход, достаточно отвести глаза. Однако, если переход уже начался, лишь очень немногие в силах противиться этому упоительному искушению. Грустно было смотреть на мужчину, тело которого совсем недавно было моим и служило мне обиталищем более трех десятилетий, — и вот он сидел напротив меня в глубочайшем смятении.

Оставалось лишь забрать у него все имевшиеся деньги — он был слишком ошарашен, чтобы сказать хоть слово поперек, — пожелать ему всего лучшего и выйти. Зная в точности, сколько денег он держит на лодке, где ночует, мне не составило труда спуститься к реке, отыскать суденышко и прикарманить остальное.

Почти сразу после того, как я вышла из этой кофейни в Новом Орлеане, я поняла: что-то не так. Я совершила неправое, возможно даже и дурное дело, и сколько ни старайся, никогда уже не сбросить мне с себя груз собственной вины. Первый переход был совершен под влиянием любви к тебе, причина второго представлялась мне более расплывчатой. Я довольно скоро осознала всю глубину своего проступка. Пока я оставалась Жубером, сохранялась возможность, пусть и весьма туманная, что мне удастся вернуться в лоно Закона. В обличье Фёйя я такой возможности лишилась. Обратный переход был мне заказан. Я отказалась от всяких надежд на соблюдение Закона. Он поруган раз и навсегда, и поругание совершено мною. Однако — к таким убеждениям прибегал мой разум — нарушить целостность чего бы то ни было можно лишь единожды. Нарушив раз, далее ты волен нарушать снова и снова.

И о тебе я забыла, Коаху, — вернее, сделала все, чтобы стереть тебя из памяти. Свои убеждения я поставила на службу своим интересам. Сказала себе, что Закон — всего лишь суеверие отсталого племени. Переход не может — не должен — повлечь за собой разрушение мира. Закон — изобретение людей, людей, которые стремились к власти и владычеству над другими. Целью Закона было ограничить нашу свободу. Я отреклась от веры в него и решила дать себе неограниченную свободу, превратившись создание, внушающее ужас: в обворожительного ловеласа, ищущего лишь удовлетворения самых низменных своих желаний.

Я перемещался по городам американского Юга, отрекомендовывался выдающимся французским портретистом и предлагал плантаторам, торговцам, чиновникам и прочим великим из тех мест создать их портреты, а также изображения их домочадцев, домов и животных, можно, если заблагорассудится, даже и их рабов, увековечить их в масле на холсте. Куда бы я ни отправился, местные богатеи готовы были платить мне непомерные деньги за то, чтобы я просиживал долгие часы и дни с ними, их женами и дочерями, по вечерам же я тратил эти деньги на женщин, карты, спиртное и жареное мясо.

Портретист, как правило, прибывает в дом заказчика с уже готовым холстом, дописать нужно только лицо. Если речь идет о женском портрете, в центре холста изображена женская фигура, а на месте лица оставлено пустое место. За обычную плату на заднем плане пишется пейзаж Аркадии. За дополнительные деньги заказчик может оговорить свои пожелания. Он или она может запросить классическую или буколическую сцену, потребовать, чтобы на колени ему поместили собачку, условиться о включении особой детали: тщательно выписанных рук, драгоценности, предмета одежды. Все эти вещи обсуждаются, причем каждая деталь приносит портретисту дополнительный доход.

Именно таким образом я познакомился со своей будущей женой, Гортензией Мишо, единственной дочерью вдовца Дезире Мишо, владельца знаменитой луизианской плантации Дезире. В один прекрасный день он вломился в мою съемную мастерскую в Лафайете и объявил: «Желаю, чтобы вы обессмертили мою дочь». Объяснил, что приехать в такую даль она не сможет, придется мне отправиться на плантацию Дезире, расположенную от Нового Орлеана милях в девяноста вверх по течению, в приходе Святого Иакова. Он пообещал, что я ни в чем не буду знать нужды, а платить он согласен по двойному тарифу.

Два дня спустя я в компании Дезире отбыл из Нового Орлеана на пароходе. Мне сразу же стало ясно, что, находясь в теле Фёйя, я действительно страдаю тяжелой формой этого недуга сухопутных крыс — морской болезнью. Оставалось удивляться, как мне удалось пересечь Атлантику. Дезире отвлекал меня от работы рассказами о себе, то была его любимая тема. Он родился третьим в роду владельцев плантации сахарного тростника, женился на кузине, которая умерла родами. Мерзавчик этот был склонен к пьянству и крайне неприятен во всех смыслах кроме одного: дочь свою он обожал сильнее всего на свете.

С Гортензией я познакомился на веранде хозяйского дома. Поразила меня не столько ее красота, сколько неподдельная искренняя доброта. К стулу, на котором она сидела, были приделаны четыре колесика, а сзади прикреплены ручки. В детстве она переболела полиомиелитом и ходить не могла. Я развернул заранее приготовленный холст с фигурой женщины без лица, в шелковом вечернем платье перламутрового цвета. Но Гортензия потребовала, чтобы я написал ее в передвижном кресле, как она его называла, на фоне плантации. Когда я сообщил Дезире, что на это понадобится несколько лишних дней, а к счету придется добавить несколько десятков долларов, он ответил: «Не спеши, сынок, не спеши» — и похлопал меня по плечу. «‘Ргопау votrah toe», — добавил он на своем ублюдочном акадском французском. Он очень гордился тем, что умел говорить по-французски, а я всякий раз кивал и улыбался в ответ, не понимая при этом ни слова. Но это не имело значения. По большей части кроме кивка и улыбки от меня ничего и не требовалось.

Плантация Дезире была не из самых больших в приходе, но и не из мелких. Собственный дом обошелся Дезире Мишо в сорок восемь тысяч долларов, чем он очень любил похвастаться. То было здание в два с половиной этажа, окруженное двадцатифутовой галереей на каннелированных колоннах. Роскошные покои были отделаны старым дубом и розовым деревом, уставлены бесценной мебелью и увешаны старинными портретами. Дезире сообщил мне: Гортензия вознамерилась