Волчья сотня - Наталья Александрова

«Силен! – подумал Борис. – Сколько пафоса!»

– А контрразведчики? – продолжал Коновалов горячо. – Эти хуже всех: изображают боевых офицеров, делают карьеру, а что конкретно они делают? Шныряют вокруг фронтовиков, что-то вынюхивают…

– Однако, – протянул удивленно Алымов, – что это у вас, штабс-капитан, накипело… – и замолчал, почувствовав под столом пинок Бориса, которому такой разговор был очень на руку.

Коновалов перехватил взгляд Бориса и немедленно вцепился в него:

– Вот вы, поручик, – сейчас вы прошли с нами рейдом, понюхали пороху, послушали, как цвиркают над ухом пули, а ваш таинственный шеф, полковник Горецкий, отсиживался в это время в тылу! Так от кого, позвольте спросить, больше пользы для Белого дела: от вас или от него?

Борис мысленно даже крякнул от удовольствия – так удачно складывался разговор. Коновалов сам шел в расставленную ловушку.

– Не нужно, Сергей! – Как всегда, ротмистр Мальцев выступал в роли всеобщего миротворца. – Мы пришли сюда не ссориться, не считать обиды, а порадоваться жизни и вспомнить тех, кого уже нет с нами. Давайте, господа, выпьем за полковника Азарова и многих других…

Борис, казалось, не слышал его слов. Приподнявшись из-за стола, он заговорил, обращаясь к одному Коновалову:

– Вы несправедливы, господин штабс-капитан! Полковник Горецкий рисковал жизнью, может быть, не меньше нас с вами! Всего лишь несколько дней назад он перехватил петлюровского курьера, посланного к здешним единомышленникам, и сам под видом этого эмиссара направился прямо в логово заговорщиков, на их явку. Там его опознали и едва не убили – одним из заговорщиков оказался полковник Кузнецов из контрразведки, который, впрочем, вовсе и не Кузнецов, а Кулябко, брат главаря здешнего петлюровского подполья… Кузнецова убили при аресте, а брата его Горецкий арестовал, и сейчас его допрашивают… Впрочем, господа, – как бы опомнился Борис, – я слишком разговорился… Это все конфиденциально, господа, прошу вас сохранить мои слова в тайне… – Он растерянно оглядел сидящих за столом офицеров. – Я только хотел доказать штабс-капитану, что Горецкий не менее мужественен, чем мы с вами…

– А вот и ваш герой! – с язвительной усмешкой сказал Осоргин, показывая взглядом на приближающегося к столу полковника.

Аркадий Петрович выглядел чрезвычайно взволнованным.

– Господин поручик! – громко обратился он к Ордынцеву, сдержанно кивнув всем присутствующим. – Вы что-то празднуете? Не вижу особенных оснований. Вы немедленно нужны мне. И попрошу вас как можно скорее привести себя в порядок.

– Что случилось? – проговорил Борис, медленно поднимаясь из-за стола.

– Наш человек сбежал. – Горецкий понизил голос, однако всем сидящим за столом его слова были хорошо слышны.

– Как это ему удалось? – растерянно спросил Ордынцев.

– Проворонили, мерзавцы! Оглушил часового… Ну, далеко он все равно не уйдет – город мы оцепили, единственная конспиративная квартира нам известна – это его собственный дом, так что деваться ему некуда… Идемте, поручик! – После этих слов полковник обвел взглядом присутствующих и сказал негромко, но твердо: – Простите, господа офицеры, я должен увести вашего приятеля. – С этими словами он развернулся и быстрыми решительными шагами покинул зал.

…Князь, ваша светлость, прошу вас, прошу вас, не надоЭтого пьяного, этого снежного ада… —

надрывно выводил бледный человек на эстраде.

Вечером того же дня на Грибоедовской, в мясной лавке Стаднюка, где всегда можно найти свежую телятину и отличный тамбовский окорок, творилось что-то странное. Сам хозяин, связанный по рукам и ногам, с кляпом во рту, был заперт в кладовке. Он поводил по сторонам выпученными глазами и горько сожалел о том дне, когда черт дернул его влезть в политику и связаться с петлюровским подпольем. В эту минуту лицо его, полнокровное, надутое и очень раздосадованное, весьма напоминало ту бычью голову, что многие годы служила вывеской и украшением его лавки.

Сама лавка была заперта, что неудивительно в девятом часу вечера и не опасно для коммерции господина Стаднюка. В помещении лавки не было посторонних, одни только мясные туши безучастно висели на своих крюках, напоминая ранних христианских мучеников.

В заднем помещении лавки было, напротив, весьма людно. Аркадий Петрович Горецкий, отойдя на пару шагов от созданного им шедевра и воздев на нос пенсне, с немалым удовольствием любовался своим творением. Унтер-офицер Ельдигеев был по своему восточному обыкновению невозмутим, Борис же Ордынцев хохотал до слез и махал руками:

– Ох, Аркадий Петрович, ну и юмор у вас!

Горецкий повернулся к Борису и сказал:

– Не вижу ничего смешного. По-моему, сходство удивительное. Ельдигеев, погасите-ка свет!

Посреди комнаты, ловко пристроенная Горецким в глубокое резное кресло, сидела одетая в темно-серый сюртук свиная туша, позаимствованная из запасов господина Стаднюка. Голову туши украшал аккуратный черный картуз, а на рыло были надеты круглые очки с очень выпуклыми стеклами. Когда Ельдигеев погасил свет, в чрезвычайно слабом освещении, пробивающемся сквозь закрытое ставнями окно, сходство свиной туши с покойным, недоброй памяти господином Кулябко, сделалось просто бесспорным.

– Шутки шутками, – проговорил Горецкий вполне серьезным и несколько напряженным голосом, – но сейчас от нас потребуется большая осторожность и предельное внимание. Господин Коновалов – крайне опасный преступник, на его совести больше тысячи погибших в рейде Дзагоева. Никакой Джек-потрошитель, никакой знаменитый душегуб прошлого не сравнится с ним числом своих жертв. Есть, правда, поговорка: «Одно убийство – убийство, тысячи убийств – политика», – но я эту поговорку считаю аморальной. Кроме того, если отряд Дзагоева он погубил руками махновцев, то Никифора Пряхина убил своими руками. Итак, еще раз повторяю диспозицию. Вы, Борис Андреевич, прячетесь за дверью, ведущей в лавку, вы, Ельдигеев, – возле выхода во двор. Я караулю в кладовке, заодно прослежу, чтобы хозяин вел себя прилично и не шумел. И будем надеяться, что Коновалов заглотил нашу приманку. По местам, господа!

Все трое разошлись по своим позициям, проверили оружие и приготовились к долгому ожиданию. Связанный Стаднюк пытался на первых порах жалобно и укоризненно мычать, но Горецкий ткнул его револьвером в бок, и мясник обиженно замолчал.

Массивная фигура «приманки» – свиньи в сюртуке – неподвижно возвышалась посреди комнаты, посверкивая в лунном свете очками.

Время, казалось, остановилось. В темноте и тишине каждый случайный звук становился подозрительным и заставлял Бориса вздрагивать. То слышался скрип рассохшейся мебели, то возня и писк в мышиной норке, то по улице за окном лавки проходил припозднившийся прохожий. Казалось, прошло уже много часов, но по перемещению полоски лунного света на полу Борис понял, что время еще только подходит к полуночи.

На улице послышались пьяные голоса, неумело выводящие унылую кабацкую песню, время от времени перемежая пение руганью, – видно, возвращалась из кабака подвыпившая компания. Борис насторожился, однако нетвердые шаги прошли мимо мясной и удалились, а чуть позднее нестройное пение тоже смолкло вдалеке.

Снова ничего не происходило. Время шло мучительно медленно. Борис почти уверился, что Коновалов не придет, что он почувствовал неладное и не попадется в расставленную для него ловушку.

Тело мучительно ныло от вынужденной неподвижности, глаза слипались, внимание притуплялось.

Вдруг Борис услышал тихий, но совершенно отчетливый скрип. Скрип донесся со стороны окна, и тут же неуловимо изменилось пятно лунного света на полу. Кто-то осторожно и почти бесшумно приотворил ставень на единственном маленьком оконце.

На мгновение заслонив пробивающийся с улицы бледный лунный свет, в окне появилась бесформенная темная фигура. Борис осторожно поднял револьвер, готовый в любое мгновение к молниеносной схватке. Теперь еще больше нужна была выдержка, нужно было дождаться, когда Коновалов проявит свои намерения, чтобы взять его на месте преступления, не оставив никаких лазеек, никакого сомнения в его предательстве. Борис был весь как сжатая пружина. Дремоты и утомления как не бывало, все чувства необычайно обострились. Бориса волновало только одно: заметили ли появление гостя остальные участники засады.

Его беспокоило, сыграет ли свою роль приманка. Но, переведя взгляд на неподвижную фигуру в кресле, он успокоился: в темной комнате она казалась неотличима от дремлющего толстого человека в картузе и блестящих выпуклых очках.

Отвлекшись на приманку, Борис на долю секунды потерял из виду гостя и теперь безуспешно пытался найти его: темная фигура растворилась в темноте комнаты, а двигался Коновалов так бесшумно, что никакой ничтожный звук не выдавал его перемещений. Борис покрылся холодным потом: неужели Коновалов раскрыл их обман и скрылся?