Запас прочности - Соболев Леонид Сергеевич

«А если они уже уехали? — думает Макаров. — Если не дождались? Да нет, этого быть не может — Татьяна ведь обещала… Но обещала, что если Володька будет здоров и если погода будет сносной… А какая у них сейчас погода? Что у нас бывает в мае?»

И ему представляются черные сопки с чуть голубоватыми пятнами снега, по черному базальту сверху отовсюду течет вода — несется ручьями, хрипит в щелях под протаявшим льдом, сочится сквозь трещины в камне, а между сопками — коричневая тундра, как губка, пропитанная водой, и только на шоссе коричневая пыль суха, мелка и взвивается вверх за любой машиной…

«Наверно, уехали», — думает Виктор.

Конечно, уехали — от этого бесцветного неба, от полярного дня, к которому еще труднее привыкнуть, чем к полярной ночи.

Но что же это он делает вид, что не любит Север? Ведь он, как все подводники, любит теперь всякую погоду. Любую. Холодную, теплую. Звезды, ветер, дождь. Любую. Была бы погода. Само это уже отлично. А если есть солнце, так это уже счастье… Вот и Володька себя в этом климате чувствует превосходно. А может, это и есть главное?

Вспомнил, как четыре дня назад, когда специальной радиограммой на лодку сообщили, что ему, Макарову, присваивается следующее звание, замполит по лодочной трансляции пустил пленку, где был записан голос Володьки. Сын поздравлял папу с повышением. Макаров догадывался, когда была сделана запись, — сутки перед отходом он был дежурным по кораблю. И Володька слегка шепелявил — как раз в тот день у него вывалился зуб. И когда Володька сказал: «Приходи из моря скорей», слышно было, что он еще ничего в эти слова не вкладывает — он ведь видел папу часа за три перед тем. Но все равно — хоть и такое подтасованное внимание, а у Виктора все зашлось внутри. И не всякое ли внимание вообще — это забота заранее?

Володька… Татьяна…

Как это сделать, чтобы они не лезли в голову? Татьяна смотрит на него отовсюду, мерещится ему, вчера после вахты он пытался заснуть, а она начала говорить с ним. Он совсем уже засыпал, а она вдруг стала жаловаться на какую-то фанерную дверьи вдруг заплакала, а он проснулся и с час, наверно, не мог заснуть, все вертелся; хотя большей несуразности, чем жалобы Татьяны, и представить себе нельзя — Таня мелочей не видит, их для нее вообще нет, и ему бы, здоровому мужику, у нее поучиться… Но именно потому, что с дверью все было так несообразно, ему вдруг показалось, что там, на берегу, он необходим. Наверно, что-то случилось…

Когда над головой взвыл ревун, Виктор вздрогнул.

— Боевая тревога, боевая тревога, — сказал по «фрегату» отчетливый неторопливый голос старпома.

Через отсек уже бежали люди. Командир менял ритм.

Если бы кто-то мог видеть, как громадная подводная лодка рыскает с одной глубины на другую, при этом еще меняя курс, то подумал бы, что за лодкой кто-то гонится. Но никто за ней не гнался. Только в ужасе разлетались в стороны рыбьи косяки да метровые сельдяные акулы — хозяева здешних широт — еще шли стороной вдогонку ревущему чудовищу, а потом отставали и набрасывались на порубленные винтами ошметки морских обитателей, медленно опускавшиеся в глубину.

Лодка шла к плавбазе.

Будто бы раньше, еще в войну, пришедшую из похода лодку встречали на пирсе жареным поросенком. Традицией это не стало, да и не могло стать — никаким особым харчем подводника сейчас не удивишь. И кому нужна эта свинина, если она задерживает берег? Берег, который они не видели столько времени?

На пирсе только командир.

Короткий доклад командира лодки. Рукопожатие. Отдавшееся от сопок «Здравия желаем!», «Ура!» — единственное эмоциональное восклицание, узаконенное уставом. Еще два раза «Ура!» — хрипловатое, торжествующее, от всей их коллективной души.

Они пришли. Они здесь.

И опять смена кадров.

Виктор засыпает и просыпается под легкое дрожание вагона. Внизу шепчутся:

— Наш папочка очень устал.

— А почему?

— Потому что он работал.

— А как он работал?

— Он чинил свою лодку.

— А почему она ломаная?

— Да она вовсе не ломаная.

— А зачем же тогда ее чинить?

— Зачем… Зачем… Это папино дело.

— Смешное дело. Чинит неломаное. А как он свою лодку чинил?

— Ну как, как? Как надо, так и чинил… Взял отвертку — громадную такую… И починил. Да помолчишь ли ты? Видишь, папа спит!

— Он же вчера спал, — шепчет Володька. — Он теперь все время будет спать?

Смех сквозь сон душит Виктора. Он хочет опустить руку вниз, чтобы найти там кого-нибудь из говорунов, но опять засыпает. Снится ему один из тех коротких дневных снов, которые не вспомнить даже сразу, как проснулся. А за окном бежит земля, которая за то время, что Виктор был под водой, успела избавиться от снега, нагреться и зацвести.

Там, куда едут Макаровы, уже недели две как купаются.

Они вышли в Симферополе на привокзальную площадь. Виктор поставил на асфальт чемоданы, Татьяна на чемоданы — свои сумки, Володька на сумку — сетку с игрушками, и вдруг Виктор и Таня засмеялись. Было тепло.

И вокзал, южный, легкий, хотя и громадный, и всюду зелень, и деловитые коренастые шоферы в легких рубашках, и толпы курортников, таких же веселых, обрадованных долгожданным и неожиданным теплом, и загорелые степенные старухи из местных, и крик, горячая южная речь вместе с удивительной неторопливостью; огненные тюльпаны охапками — все это было настоящее. Вот очередь за такси — к морю, скорей к морю, у приезжих еще горячая потребность не считать денег, а живей по серпантинам туда, на берег, на ЮБК[26], куда мечтали попасть целый год. Скорей! И тут же смешная реклама: «Летайте самолетами Аэрофлота!» — будто на каких-то еще самолетах, кроме аэрофлотовских, можно прилететь… «Летайте самолетами»… А если отсюда — «плавайте пароходами»? Или «ездите собаками»? Ха-ха-ха… Мы не хотим сейчас никуда лететь. Мы хотим ехать. К морю. Скорей.

Макаровы не сели в такси. Они проморгали, и хвост выстроился громадный, а на троллейбусы уже через двадцать минут очереди не стало. Сели в троллейбус.

Троллейбус тронулся, легко покатился по городу, вышел на степную дорогу, покатился еще быстрее и легче, и сумерки, а потом сменившая их темнота полетели навстречу. Теплый воздух плыл мимо открытых окон.

— Подумать только, — задумчиво сказала Таня и подняла подбородок. — Мы опять в Крыму. Вместе — и в Крыму. Тебе верится?

Темная степь текла мимо, и когда Макаров думал, что завтра утром они проснутся, а внизу, под лоджиями дома отдыха, — горячий пляж, и можно просто лежать на солнце, и никаких вахт, и всюду небо, смотри на него два месяца подряд, — ему казалось, что все это сон.

И ему вспомнился прошлогодний отпуск, когда все было так же, как сейчас, и оттого, что хотелось именно повторения прошлогоднего отпуска, а не чего-то нового, приходила радость. Ему казалось, что Татьяна и он нашли свой ритм — ритм счастливой семьи. И если говорить и времени и о месте — это было десять месяцев Севера и два месяца Крыма.

Тот разговор на пляже Виктор услышал тоже прошлым летом.

Он лежал тогда ничком на лежаке, дело было к вечеру, солнце ослабло, и гул людного берега стал глуше, поутих. Татьяна с Володькой купались, а Виктор ленился вставать.

Пляж понемногу пустел. Вылежавшие целый день на солнце «дикари» уходили часам к шести, молодежь в белых брючках бродила по молу, а на пляж в это время спускались купаться пожилые ученые из академического дома отдыха.

Те двое, разговор которых случайно услышал Виктор, тоже были, наверно, оттуда.

Один был толстенький, круглолицый, в шитой гладью угловатой тюбетейке, другой — высокий, грузный, с глубокими залысинами на породистой седой голове. Манеры у него были свободные, барские, а голос неожиданно молодой и гибкий. Под грибком была скамейка, и они сели на нее, не прерывая начатого по пути разговора.