Звезда Тухачевского - Анатолий Марченко

«С точки зрения командующего фронтом, кажется, я поступаю неверно. — Совесть подспудно грызла Тухачевского, когда он смотрел вслед автомобилю, увозившему Вересова. — Отрываю от боевых действий аэроплан, правда транспортный, но всё же… — Он размашисто прошелся по дорожке вдоль цветочной клумбы и решительно направился в свой кабинет. — Впрочем, не казни себя. Кроме войны, есть еще и нормальная человеческая жизнь. Есть еще и любовь. — Он снова задумался. — А эти твои бойцы, что разбросаны сейчас вдоль линии фронта, — они что, не испытывают чувства любви? Им не хотелось бы встретиться с любимыми женщинами? Но у них же нет аэропланов и нет права посылать их за своими невестами. А у тебя есть аэропланы и есть право. Так о каком равенстве в человеческом обществе может идти речь?»

26

Десятки эшелонов, растянувшись на пять тысяч верст от Красноярска до Орши, устремились на запад: освободившиеся на Восточном фронте дивизии спешили на фронт, к Тухачевскому. Почти на каждом вагоне — плакат, пусть и выведенный поспешными корявыми буквами: «Даешь Варшаву!»

Еще не все эшелоны прибыли к месту назначения, а наступление началось: командзап был, как всегда, нетерпелив. Оно, это наступление, походило на ураган!

Тухачевский пребывал в прекрасном расположении духа: легендарная 27-я дивизии Витовта Путны прибыла как раз вовремя! Комфронтом с ходу нацелил ее на Минск. Отдохнувшие отбоев, окрепшие сибиряки, обладавшие медвежьей хваткой, внезапно набросились на польских легионеров.

И вот уже в Москву по проводам летит радостная, обнадеживающая кремлевских руководителей телеграмма:

«Шестого выгрузились, седьмого форсировали Березину, одиннадцатого взяли Минск».

Наступление началось! От Западной Двины до притока Днепра — знаменитой еще со времен наполеоновского вторжения в Россию Березины взметнулось в яростном порыве красное войско. В верхнем течении Березины, по пояс погружаясь в болота, двигалась Пятнадцатая армия Августа Корка. Западную Двину лихо форсировала ударная группа Евгения Сергеева, бывшего царского подполковника, нацеливаясь на Брацлав. Немного, на двое суток, задержался с форсированием Березины лишь командарм Шестнадцатой Соллогуб.

Березина всегда сопротивлялась насилию над собой, создавая всем жаждущим переправиться через нее всяческие преграды: заболоченные берега, густые непроглядные туманы, топи. Вроде бы не столь уж быстрая, скорее, плавная река вдруг переворачивала лодки с бойцами и пулеметами, норовила затопить наведенные понтоны, и, словно обладая некоей волшебной силой, призвала себе на помощь польские войска: переправляться через Березину пришлось под непрерывным огнем.

Почти неделю с переменным успехом бились у Березины бойцы Шестнадцатой с поляками; Березина не отпускала от себя ни тех, ни других, потери были многочисленные, но ничто не останавливало наступавших. Успех поляков в этом боевом столкновении был временным, что прекрасно понимал Пилсудский, пришедший в ужас от мощнейшего удара Тухачевского. Он вынужден был признать: «Под влиянием этого удара заколебались характеры, размякли сердца солдат и начал за внешним фронтом образовываться фронт внутренний».

Очень любил пан Пилсудский изъясняться изысканно и туманно: ведь не сказал прямо и просто, что поляки обратились в паническое бегство, а упражнялся в словотворчестве: «заколебались характеры», «размякли сердца»…

Тухачевский свято и наивно верил в утверждения большевиков о том, что стоит лишь нанести сокрушительный удар по противнику, как в его тылу немедленно поднимется пролетариат и бедное крестьянство и повернут штыки против своих собственных угнетателей — польских капиталистов и помещиков.

Впрочем, пока что наступление развивалось превосходно и без помощи польского пролетариата и бедного крестьянства. Войска Тухачевского взломали польский фронт, и польская армия покатилась под их ударами к Варшаве. Еще бы! Войска Тухачевского выполняли грандиозный по масштабу и величественный по своему замыслу план командующего фронтом, предусматривавший глубоко охватывающий маневр правого фланга фронта в обход Варшавы с севера и запада. Потом уже, когда план этот потерпит крах, выяснится, что замысел комфронтом был не во всем безупречен, ибо глубокий замах правым крылом фронта вокруг Варшавы при слабом обеспечении левого фланга таил в себе коварную опасность. Именно в этом, как образно выразился крупный военный теоретик, участник гражданской войны, а впоследствии начальник кафедры Академии Генерального штаба РККА Георгий Иссерсон, была ахиллесова пята плана Тухачевского. Иссерсон имел право давать такие оценки, ибо он и сам был участником знаменитой польской кампании.

До рубежа рек Нарев и Западный Буг наступление шло как по писаному. Войска рвались к Варшаве, проходя в сутки по тридцать километров, противник слабо огрызался и «бежал быстрее лани». Вовсю разыгрался наступательный азарт легендарного Гая, ставшего на Западном фронте командиром 3-го Конного корпуса. Действуя на правом фланге, его корпус обгонял отходящие колонны поляков и добивал их под Гродно, Ломжей и Остроленкой. И если бы в те дни нашелся неосторожный скептик, вздумавший предрекать хотя бы возможность неудачи в наступлении, его бы не просто высмеяли, но и, можно не сомневаться, тут же поставили к стенке.

Споров вокруг плана Тухачевского было множество. Кто-то доказывал, что общее наступление недостаточно подготовлено, что надо было наносить всего лишь частные удары на Минск и Мозырь. Кто-то утверждал, что, достигнув рубежа Царева и Западной Двины, следовало остановиться, подождать, пока подтянутся подкрепления и тылы, пока наладятся коммуникации, а войска хотя бы немного передохнут. Таких тоже могло ожидать не просто гневное осуждение, но даже обвинение в шпионаже в пользу панской Польши.

До Тухачевского конечно же доходили отголоски этих острых дискуссий. В ответ он запальчиво отвечал, порой накаляясь до взрыва:

— История не простит мне, если я остановлюсь на Буге! Полякам и во сне видится эта остановка! Им нужно хотя бы несколько дней передышки! Тогда они смогут привести себя в порядок, перегруппироваться и перейти в наступление. При том потрясении, которому подверглась польская армия, мы должны продолжать наше наступление. Задача архитрудная, — тут он повторил любимое выражение Владимира Ильича, — смелая, сложная, но простыми задачами не решаются мировые вопросы! Да, войска наши утомлены, да, тылы отстали, но посмотрите, какой в бойцах прямо-таки сатанинский дух наступления! Даже вдвое-втрое сильнейший противник не сможет остановить нашего наступления!

В эти дни кремлевская радиостанция не успевала принимать победные рапорты с Западного фронта: взяты Минск, Вильно, Слоним, Волковыск, Осовец… Теперь уже не тридцать — шестьдесят километров в сутки оставались за спиной красных войск! На севере поляков дожимал Гай, на юге — конница Буденного. Над полями, где цвела гречиха и колосилась рожь, слышались бешеный топот и ржанье коней, стрекотня пулеметов, победные, ликующие выкрики красноармейских глоток: «Даешь Варшаву!»

Из Харькова на запрос Москвы о положении дел на фронте пришел телеграфный ответ: «Товарищи Тухачевский и Смилга выехали в Варшаву!» Вся Европа была в панике. В Лондоне Ллойд Джордж заходился истерикой: «Польша заслужила наказание! Польская армия могла бы отразить врага, если б во главе ее стояли опытные и способные люди!» Находятся уже и такие политики, которые называют действия Пилсудского печальной ошибкой и даже авантюрой.

Это уже не гражданская война, это удар по мировому капитализму, способный разрушить сложившуюся веками международную систему и перекроить карту мира, зажечь огонь революции в Германии, Франции, Англии…

Пройдут годы, и писатель-эмигрант, бывший офицер Добровольческой армии Деникина Роман Гуль позволит себе сравнить идущие на Европу войска Тухачевского с санкюлотскими армиями Наполеона[27]. О них, этих санкюлотских войсках, живописно поведали современники: «Нищая рвань со всего Лангедока и Прованса под предводительством босяка генерала». Созвучно писал о них и Стендаль: «Только беззаветная храбрость и веселость армии равнялись ее бедности. Люди смеялись и пели весь день».

Падали с ног, но смеялись и пели и бойцы Тухачевского. Это не то что стрелять в своих, таких же русских братьев, хотя и другой веры! Это защита своего отечества, это помощь братьям по классу в Европе, которая, как они считали, давно жаждет социальных перемен и ждет не дождется прихода красных. Поистине «мы на горе всем буржуям мировой пожар раздуем!» — эта стихотворная бравада была тогда одной из любимых и популярных.

Ликовало и окружение Тухачевского: